ВходАнализ отдельных произведений Μ. М. Герои произведений М.Зощенко
Уже первые сатирические произведения Михаила Михайловича Зощенко свидетельствовали о том, что русская литература пополнилась новым именем писателя, не похожим ни на кого другого, со своим, особым взглядом на мир, общественную жизнь, мораль, культуру, человеческие взаимоотношения. Язык прозы Зощенко также не был похож на язык других писателей, работающих в жанре сатиры.Зощенко в своих произведениях ставит героев в такие обстоятельства, к которым они не могут приспособиться, оттого выглядят смешными, нелепыми, жалкими. Таков, например, персонаж рассказа «Аристократка» Григорий Иванович. Повествование ведет сам персонаж, то есть всю историю мы слышим от первого лица. Григорий Иванович рассказывает о том, чем закончилось его увлечение аристократкой. Нужно сказать, что герой точно для себя уяснил, как выглядят аристократки - они непременно должны быть в шляпе, «чулочки на ней фильдекосовые», она может быть с монсиком на руках и иметь «зуб золотой». Даже если женщина и не принадлежит к аристократии, но выглядит так, как описал ее рассказчик, то для него она автоматически переходит в разряд ненавистных ему после случившегося аристократок.
А произошло следующее: водопроводчик Григорий Иванович на собрании увидел как раз одну из таких «аристократок» и увлекся ею. Вызывают смех ухаживания героя за понравившейся ему дамой - он приходит к ней «как лицо официальное» и интересуется «в смысле порчи водопровода и уборной». Через месяц таких хождений дама стала более подробно отвечать кавалеру на вопросы о состоянии санузла. Герой выглядит жалким - он совершенно не умеет вести разговор с объектом своего интереса, и даже, когда они, наконец, стали под руку гулять по улицам, он испытывает чувство неловкости оттого, что не зйает, о чем говорить, и оттого, что на них смотрит народ.
Однако Григорий Иванович все-таки пытается приобщиться к культуре и приглашает свою даму в театр. В театре ему скучно, а в антракте вместо того, чтобы обсудить происходящее на сцене, он вновь заводит разговор о том, что ему ближе, - о водопроводе. Герой решает угостить даму пирожным, а поскольку денег у него «в обрез», то он подчеркнуто предлагает ей «скушать одно пирожное». Рассказчик свое поведение во время сцены с пирожными объясняет «буржуйской стыдливостью» из-за отсутствия денег. Эта самая «буржуйская стыдливость» мешает кавалеру признаться даме в том, что он стеснен в средствах, и герой старается всячески отвлечь спутницу от разорительного для его кармана поедания пирожных. Это ему не удается, ситуация становится критической, и герой, презрев свои былые намерения выглядеть культурным человеком, заставляет даму положить назад четвертое пирожное, за которое он заплатить не может: «Ложи, - говорю, - взад!», «Ложи, - говорю, - к чертовой матери!» Комически выглядит и ситуация, когда собравшийся народ, «эксперты», оценивают четвертое пирожное, спорят, «сделан на нем надкус», пли нет.
Не случайно действие рассказа происходит в театре. Театр считается символом духовной культуры, которой так не хватало в обществе. Поэтому театр здесь выступает как фон, на котором бескультурье, невежественность, невоспитанность людей выступают наиболее ярко.
Григорий Иванович отнюдь не винит себя в случившейся истории, он списывает свою неудачу в делах любовных на разницу в социальном происхождении со своим предметом увлечения. Он винит во всем «аристократку», с ее «аристократическим» поведением в театре. Он не признает того, что пытался быть культурным человеком, герой считает, что пытался вести себя в отношении с дамой как «буржуй нерезаный», а на самом деле он «пролетариат».
Самое смешное, что и дама имела к аристократии очень далекое отношение - пожалуй, дело ограничивалось лишь внешним сходством с представительницей высшего света, да и то в понимании Григория Ивановича. Об этом свидетельствует и поведение дамы, и ее речь. Совсем не как воспитанный и культурный человек, принадлежащий к аристократии, она говорит в финале рассказа Григорию Ивановичу: «Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с дамами».
Все повествование вызывает комический эффект, а в сочетании с языком повествователя - смех. Речь рассказчика пестрит жаргонизмами, просторечиями, каламбурами, ляпсусами. Чего стоит только выражение «аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место»! Про то, как главный герой «выгуливал» даму, он сам говорит так: «Приму ее под руку и волочусь, что щука». Даму он называет «этакая фря», себя сравнивает с «буржуем нерезаным». По мере развития действия рассказа герой уже Не стесняется в выражениях - велит даме положить пирожное «к чертовой матери», а хозяин, по словам Григория Ивановича, «перед рожей кулаками крутит». Рассказчик дает собственное толкование некоторым словам. Так, например, держаться индифферентно - значит «ваньку валять». Этот герой, претендующий на звание культурного человека, таковым не является. А все его попытки приблизиться к «культуре» выглядят смешными.
Значение творчества Зощенко трудно переоценить - его смех остается актуальным и в современное нам время, потому что людские и общественные пороки, к сожалению, все еще остаются неискоренимыми.
Детские рассказы Зощенко можно разделить на две категории: (а) ранние, известные вещи, переделанные и опуб-ликованные для детей, и (б) сочинения, написанные специ-ально для детей. Рассказов первой категории гораздо мень-ше, и они представляют меньший интерес.
Среди сочинений, написанных специально для детей, есть и рассказы, стоящие особняком, и несколько четко различи-мых циклов: рассказы о животных, житийные (агиографи-ческие) рассказы о Ленине и цикл «Леля и Минька». Все эти сочинения для детей появились между 1937 и 1940 гг. (лишь два из них — позже). Для автора это были годы напряженно-го изучения и переоценки самого себя; можно рассматривать их как отражение его растущего интереса к своей роли на-ставника, ее более глубокого понимания. Зощенко постепен-но расширял свой жанровый репертуар в течение 30-х годов, стараясь обрести новых читателей. Он пытался расширить их круг еще больше и общаться непосредственно с восприимчи-вой, впечатлительной детской аудиторией. Для этого он по-ставил перед собой «формальную задачу достичь <...> пре-дельной ясности в языке, в композиции и в теме».
Среди многочисленных сочинений, написанных Зощенко для детей, выделяется цикл рассказов, озаглавленных «Леля и Минька». Все они, кроме одного, появились в 1938— 1940 годах и публиковались не в том порядке, в каком были расположены позже. Когда Зощенко, наконец, опубликовал их вместе (в 1946 г.), под общим заголовком, выбранный им порядок связал рассказы так умело, глубоко и последователь-но, что эти восемь вещей образовали вполне единое целое, безупречное по структуре. Ясно, что для этого собрания рассказов Зощенко привлек собственные воспоминания детства. На это указывает все: объединяющее заглавие «Леля и Минька» (его старшая се-стра и он сам), время и характерные черты его детства и жизни семьи, воскрешаемые повествованием от первого лица, частые упоминания его собственной деятельности и написанных им сочинений.
В цикле «Леля и Минька» рассказчик — взрослый, гово-рящий о своем детстве в прошедшем времени и обращающий-ся к детской аудитории. И здесь автор тоже надеется, что его опыт научит маленьких читателей, как стать (когда они вы-растут) добрыми, правдивыми и нравственно здоровыми. Ис-пользуется тот же метод: автор вспоминает происшествия своего детства, не пытаясь решить какую-то проблему (он утверждает, что у него проблем нет, что он здоров и счас-тлив), но желая преподать юным читателям некие основные правила жизни.
Этот цикл повествует о самых обыкновенных шалостях и переживаниях детства, подобно лучшим книгам для детей, способным и взрослым доставить удовольствие. Через искус-ное сплетение таких фундаментальных мотивов, как Семь смертных грехов и Десять заповедей, автор представляет эпи-зоды из своего детства, прошедшего на рубеже веков. Автор тщательно избегает всяких языковых излишеств не только в своем повествовании, но и в речи персонажей, при этом ста-раясь сохранить колорит и дух времени. Ясно, что рассказы относятся к другой эпохе; если иметь в виду то время, когда их публиковали, то видишь: они замечательны тем, что не критикуют эту эпоху. Они основаны на жизни «господ», но разъясняемые в них истины независимы от времени и обще-ственного устройства.
Рассказы «Леля и Минька» заслуживают того, чтобы на-зываться циклом, это не просто группа рассказов. Они соединены как звенья одной цепи, и это дает ощущение целого.
В этих историях Зощенко трактует основные нравствен-ные вопросы так, чтобы они были наполнены смыслом и для взрослых, и для юных читателей. Цикл представляет собой некий «путеводитель» по Семи смертным грехам. О зависти говорится в нескольких рассказах, но наиболее детально — в «Бабушкином подарке». Этот рассказ также о корыстолюбии, которое находится в центре внимания в «Галошах и мороже-ном». В конце «Бабушкиного подарка» Леля, несомненно, демонстрирует чревоугодие. Праздность ума проявляется у «великих путешественников», отправившихся в кругосвет-ное путешествие, не имея достаточных знаний. Рассказчик осуждает гордыню, противопоставляя ей христианское мило-сердие и смирение в «Бабушкином подарке»: все это — в выговоре, который получает Минька, когда хвалится тем, что дал часть подаренных ему денег сестре. Отчаяние иллюстри-руется в «Находке», когда повествователь оказывается без копейки в чужом городе, и только воспоминание о детской проделке приводит его в чувство. Разумеется, похоть у Зо-щенко иллюстрируется символически, так же как в Священ-ном писании: невинные существа отведывают запретный плод.
Поскольку главные персонажи и среда в этих рассказах не меняются, они взаимодействуют друг с другом, образуя связи по линии морали и по стилю. Каждый рассказ сам по себе законченное произведение, хорошо выстроенное и мастерски исполненное. Вместе же они выражают авторское кредо, как моральное, так и поведенческое. Их сцепленностъ усилена тем, что построение и язык всюду одинаковы. Например, в начале большинства рассказов читаем: «когда я маленький» (в четырех рассказах), «когда мне было... лет» (в двух). Выражение «очень любил» также повторяется в начале нескольких рассказов, относясь к человеку или еде: «Я очень любил мороженое» («Галоши и мороженое»), «У меня была бабушка, и она меня очень горячо любила» («Ба-бушкин подарок»), «Мои родители очень горячо меня люби-ли» («Тридцать лет спустя»), «Я очень любил ужинать со взрослыми. И моя сестренка Леля тоже любила такие ужины не меньше, чем я» («Золотые слова»).
Рассказы объединены также темой любви. Подарки игра-ют важную роль как знак любви: обещанный фотоаппарат, ради которого герой подделывает свой дневник; пирожки и подарки, обычно приносимые бабушкой; подарки и внима-ние, ради которых Леля притворяется больной и которые ее брат щедро раздает ей и ее семье через тридцать лет; наконец, рождественские подарки в «Елке». Практически эта тема дарения вместе с правилами поведения и этикета и составля-ет сюжет двух идущих подряд рассказов: «Бабушкин пода-рок» и «Тридцать лет спустя». Темы любви, еды и дарения тесно переплетены в этих двух вещах.
Поиск объединяющих элементов возвращает нас к исходной точке — к названию цикла. В самом деле, эти расска-зы — о Леле к Миньке. Повествователь всегда Минька, но сестра Леля выводится в каждом рассказе по жесткой схеме: «Я делал или любил то-то и то-то; моя сестра Леля тоже (или нет)». Ей предназначена вторая роль, но ее присутствие суще-ственно для развития действия в каждом рассказе. Многие из этих рассказов были бы совершенно другими, не будь Лели — этого лидера, искусительницы, подстрекательницы и подру-ги. Хотя ее роль может меняться от рассказа к рассказу, она остается неотъемлемой частью развития сюжета и объединя-ет цикл в единое целое.
Цикл рассказов «Леля и Минька» — одно из лучших произведений Зощенко. Высокий уровень его мастерства про-является в структуре, языке и тематике цикла, в том, как чередуются рассказы, независимые и в то же время взаимосвязанные. Техника, дающая здесь столь превосходные результаты, родилась из неотступных попыток Зощенко написать роман. Он не умел выстроить сложный длинный сюжет, который вызывал бы неослабевающий интерес читателя, и предпочел группировать небольшие сочинения по теме, как он делал уже с ранними вещами, например с историями о Синебрюхове. В цикле рассказы связаны посредством деталей, относящихся к семье и времени, которые в романе были бы даны в ходе пространного повествования. В итоге, объединенные талантом писателя, рассказы воспринимаются как живое и связное произведение искусства.
У Зощенко появляются учительные интонации, которых раньше не было вовсе. Сатирик не только и даже не столько высмеивает, бичует, сколько терпеливо учит, разъясняет, растолковывает, обращаясь к уму и совести читателя. Высокая и чистая дидактика с особым совершенством воплотилась в цикле трогательных и ласковых рассказов для детей, написанных в 1937 - 1938 годах.
В комической новелле и фельетоне второй половины 30-х годов грустный юмор все чаще уступает место поучительности, а ирония - лирико-философской интонации ("Вынужденная посадка", "Поминки", "Пьяный человек", "Баня и люди", "Встреча", "В трамвае" и др.). Взять, например, рассказ "В трамвае" (1937). Это даже не новелла, а просто уличная сценка, жанровая зарисовка, которая в прошлые годы легко могла бы стать ареной курьезно-веселых ситуаций, густо приправленных комической солью острот. Достаточно вспомнить "На живца", "Галоши" и т.п.
Теперь у писателя и гнев, и веселье редко вырываются наружу. Больше, чем прежде, он декларирует высокую нравственную позицию художника, отчетливо выявленную в узловых местах сюжета - там, где затрагиваются особо важные и дорогие сердцу писателя вопросы чести, достоинства, долга.
Отстаивая концепцию деятельного добра, М. Зощенко все больше внимания уделяет положительным характерам, смелее и чаще вводит в сатирико-юмористический рассказ образы положительных героев. И не просто в роли статистов, застывших в своей добродетели эталонов, а персонажей, активно действующих и борющихся ("Веселая игра", "Новые времена", "Огни большого города", "Долг чести").
Прежде развитие комической фабулы у Зощенко состояло из беспрестанных противоречий, возникавших между ироническим "да" и реальным "нет". Контраст между высоким и низким, плохим и хорошим, комическим и трагическим выявлялся самим читателем по мере его углубления в сатирический текст повествования. Автор порою затушевывал эти контрасты, недостаточно четко дифференцируя речь и функцию сказчика и свою собственную позицию.
Рассказ и фельетон 30-х годов строятся Зощенко на иных композиционных началах не потому, что исчезает такой важный компонент новеллы прежних лет, как герой-сказчик. Теперь персонажам сатирических произведений начинает противостоять не только более высокая авторская позиция, но и сама среда, в условиях которой пребывают герои. Это социальное противостояние и двигает в конечном счете внутренние пружины сюжета. Наблюдая, как попираются всевозможными чинушами, волокитчиками, бюрократами честь и достоинство человека, писатель возвышает свой голос в его защиту. Нет, гневной отповеди он, как правило, не дает, но в предпочитаемой им грустно-иронической манере повествования возникают мажорные интонации, проявляется твердая убежденность оптимиста.
Поездка Зощенко на Беломорско-Балтийский канал (1933) стала для него памятной вехой не только потому, что там он воочию увидел, как перерождаются в условиях гигантской стройки люди, гораздо более худшие, чем те, которые были основными персонажами его произведений 20-х годов. Перед писателем поновому раскрылись перспективы дальнейшего пути, ибо непосредственное изучение социалистической нови многое дало для решения таких принципиальных для сатирика вопросов, как человек и общество, историческая обреченность прошлого, неотвратимость и неизбежность торжества высокого и прекрасного. Социальное обновление родной земли обещало и нравственное возрождение личности, возвращая не только отдельному индивиду, но как бы и всей планете ее давно утраченную молодость.
В результате поездки возникает повесть "История одной жизни" (1934), рассказывающая о том, как вор, "прошедший суровую школу перевоспитания", стал человеком. Повесть эта была благожелательно встречена М. Горьким.
Новое время врывается не только в очерки, новеллы и маленькие фельетоны Зощенко, но и на страницы его большой прозы. Былое представление о живучести и неистребимости мещанства вытесняется крепнущей уверенностью в победе новых человеческих отношений. Писатель шел от всеобщего скепсиса при виде кажущейся непобедимой пошлости к критике старого в новом и к поискам положительного героя. Так постепенно выстраивается цепь повестей 30-х годов от "Возвращенной молодости" (1933) через "Голубую книгу" (1935) к "Возмездию" (1936). В этих произведениях в причудливом сплаве слились отрицание и утверждение, пафос и ирония, лирика и сатира, героическое и комическое.
В цикле сатирических новелл М. Зощенко зло высмеивал цинично-расчетливых или сентиментально-задумчивых добытчиков индивидуального счастья, интеллигентных подлецов и хамов, показывал в истинном свете пошлых и никчемных людей, готовых на пути к устроению личного благополучия растоптать все подлинно человеческое ("Матренища", "Гримаса нэпа", "Дама с цветами", "Няня", "Брак по расчету").
В сатирических рассказах Зощенко отсутствуют эффектные приемы заострения авторской мысли. Они, как правило, лишены и острокомедийной интриги. М. Зощенко выступал здесь обличителем духовной окуровщины, сатириком нравов. Он избрал объектом анализа мещанина-собственника - накопителя и стяжателя, который из прямого политического противника стал противником в сфере морали, рассадником пошлости.
Круг действующих в сатирических произведениях Зощенко лиц предельно сужен, нет образа толпы, массы, зримо или незримо присутствующего в юмористических новеллах. Темп развития сюжета замедлен, персонажи лишены того динамизма, который отличает героев других произведений писателя.
Герои этих рассказов менее грубы и неотесаны, чем в юмористических новеллах. Автора интересует прежде всего духовный мир, система мышления внешне культурного, но тем более отвратительного по существу мещанина. Как ни странно, но в сатирических рассказах Зощенко почти отсутствуют шаржированные, гротескные ситуации, меньше комического и совсем нет веселого.
Однако основную стихию зощенковского творчества 20-х годов составляет все же юмористическое бытописание. Зощенко пишет о пьянстве, о жилищных делах, о неудачниках, обиженных судьбой. Словом, выбирает объект, который сам достаточно полно И точно охарактеризовал в повести "Люди": "Но, конечно, автор все-таки предпочтет совершенно мелкий фон, совершенно мелкого и ничтожного героя с его пустяковыми страстями и переживаниями" . Движение сюжета в таком рассказе основано на постоянно ставящихся и комически разрешаемых противоречиях между "да" и "нет". Простодушно-наивный рассказчик уверяет всем тоном своего повествования, что именно так, как он делает, и следует оценивать изображаемое, а читатель либо догадывается, либо точно знает, что подобные оценки-характеристики неверны. Это вечное борение между утверждением сказчика и читательским негативным восприятием описываемых событий сообщает особый динамизм зощенковскому рассказу, наполняет его тонкой и грустной иронией.
Есть у Зощенко небольшой рассказ "Нищий" - о здоровенном и нагловатом субъекте, который повадился регулярно ходить к герою-рассказчику, вымогая у него полтинники. Когда тому надоело все это, он посоветовал предприимчивому добытчику пореже заглядывать с непрошеными визитами. "Больше он ко мне не приходил - наверное, обиделся", - меланхолически отметил в финале рассказчик. Нелегко Косте Печенкину скрывать двоедушие, маскировать трусость и подлость выспренними словами ("Три документа"), и рассказ завершается иронически сочувственной сентенцией: "Эх, товарищи, трудно жить человеку на свете!"
Вот это грустно-ироническое "наверное, обиделся" и "трудно жить человеку на свете" и составляет нерв большинства комических произведений Зощенко 20-х годов. В таких маленьких шедеврах, как "На живца", "Аристократка", "Баня", "Нервные люди", "Научное явление" и других, автор как бы срезает различные социально-культурные пласты, добираясь до тех слоев, где гнездятся истоки равнодушия, бескультурья, пошлости.
Герой "Аристократки" увлекся одной особой в фильдекосовых чулках и шляпке. Пока он "как лицо официальное" наведывался в квартиру, а затем гулял по улице, испытывая неудобство оттого, что приходилось принимать даму под руку и "волочиться, что щука", все было относительно благополучно. Но стоило герою пригласить аристократку в театр, "она и развернула свою идеологию во всем объеме". Увидев в антракте пирожные, аристократка "подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет". Дама съела три пирожных и тянется за четвертым.
"Тут ударила мне кровь в голову.
Ложи, - говорю, - взад!"
После этой кульминации события развертываются лавинообразно, вовлекая в свою орбиту все большее число действующих лиц. Как правило, в первой половине зощенковской новеллы представлены один-два, много - три персонажа. И только тогда, когда развитие сюжета проходит высшую точку, когда возникает потребность и необходимость типизировать описываемое явление, сатирически его заострить, появляется более или менее выписанная группа людей, порою толпа.
Так и в "Аристократке". Чем ближе к финалу, тем большее число лиц выводит автор на сцену. Сперва возникает фигура буфетчика, который на все уверения героя, жарко доказывающего, что съедено только три штуки, поскольку четвертое пирожное находится на блюде, "держится индифферентно".
Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято". Тут и любители-эксперты, одни из которых "говорят - надкус сделан, другие - нету". И наконец, привлеченная скандалом толпа, которая смеется при виде незадачливого театрала, судорожно выворачивающего на ее глазах карманы со всевозможным барахлом.
В финале опять остаются только два действующих лица, окончательно выясняющих свои отношения. Диалогом между оскорбленной дамой и недовольным ее поведением героем завершается рассказ.
"А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег - не ездют с дамами.
А я говорю:
Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение".
Как видим, обе стороны обижены. Причем и та, и другая сторона верит только в свою правду, будучи твердо убеждена, что не права именно противная сторона. Герой зощенковского рассказа неизменно почитает себя непогрешимым, "уважаемым гражданином", хотя на самом деле выступает чванным обывателем.
Суть эстетики Зощенко в том и состоит, что писатель совмещает два плана (этический и культурно-исторический), показывая их деформацию, искажение в сознании и поведении сатирико-юмористических персонажей. На стыке истинного и ложного, реального и выдуманного и проскакивает комическая искра, возникает улыбка или раздается смех читателя.
Разрыв связи между причиной и следствием - традиционный источник комического. Важно уловить характерный для данной среды и эпохи тип конфликтов и передать их средствами сатирического искусства. У Зощенко главенствует мотив разлада, житейской нелепицы, какой-то трагикомической несогласованности героя с темпом, ритмом и духом времени.
Порой зощенковскому герою очень хочется идти в ногу с прогрессом. Поспешно усвоенное современное веяние кажется такому уважаемому гражданину верхом не просто лояльности, но образцом органичного вживания в революционную действительность. Отсюда пристрастие к модным именам и политической терминологии, отсюда же стремление утвердить свое "пролетарское" нутро посредством бравады грубостью, невежеством, хамством.
Герои произведений М.Зощенко
Герой Зощенко – обыватель, человек с убогой моралью и примитивным взглядом на жизнь. Этот обыватель олицетворял собой целый человеческий пласт тогдашней России. Зощенко же во многих своих произведениях пытался подчеркнуть, что этот обыватель зачастую тратил все свои силы на борьбу с разного рода мелкими житейскими неурядицами, вместо того, чтобы что-то реально сделать на благо общества. Но писатель высмеивал не самого человека, а обывательские черты в нем. «Я соединяю эти характерные, часто затушеванные черты в одном герое, и тогда герой становиться нам знакомым и где-то виденным», - писал Зощенко. своими рассказами Зощенко как бы призывал не бороться с людьми, носителями обывательских черт, а помогать им от этих черт избавляться. И еще, насколько возможно, облегчить их заботы по устройству сносного быта.
Порой повествование довольно искусно строится по типу известной нелепицы, сказа, начинающейся со слов «шел высокий человек низенького роста». Такого рода нескладицы создают определенный комический эффект. Сказ часто строится как бы в виде непринужденной беседы с читателем, а порою, когда недостатки приобретали особенно вопиющий характер, в голосе автора звучат откровенно публицистические ноты. В сатирических рассказах Зощенко редко делает выводы, а даже если и делает, но одно-два предложения – сам, мол, думай в чем там дело.
Часто в рассказах присутствует герой-рассказчик, мещанин, от имени которого ведется повествование и который не только опасался открыто декларировать свои воззрения, но и старался нечаянно не дать повода для возбуждения о себе каких-либо предосудительных мнений. В таких маленьких шедеврах, как «На живца», «Аристократка», «Баня», «Нервные люди», «История болезни» и других, автор как бы срезает различные социально-культурные пласты, добираясь до тех слоев, где гнездятся истоки равнодушия, бескультурья, пошлости.
Так, герой «Аристократки» (1923) увлекся одной особой в фильдекосовых чулках и шляпке. Пока он «как лицо официальное» наведывался в квартиру, а затем гулял по улице, испытывая неудобство оттого, что приходилось принимать даму под руку и «волочиться, что щука», все было относительно благополучно. Но стоило герою пригласить аристократку в театр, «она и развернула свою идеологию во всем объеме». Увидев в антракте пирожные, аристократка «подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет». Дама съела три пирожных и тянется за четвертым.
Ложи, - говорю, - взад!
После этой кульминации события развертываются лавинообразно, вовлекая в свою орбиту все большее число действующих лиц. Как правило, в первой половине новеллы представлены один-два, много – три персонажа. И только тогда, когда развитие сюжета проходит высшую точку, когда возникает потребность и необходимость типизировать описываемое явление, сатирически его заострить, появляется более или менее выписанная группа людей, порою толпа.
Так и в «Аристократке». Чем ближе к финалу, тем большее число лиц выводит автор на сцену. Сперва возникает фигура буфетчика, который на все уверения героя, жарко доказывающего, что съедено только три штуки, поскольку четвертое пирожное находится на блюде, «держится индифферентно».
Нету, - отвечает, - хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято».
Тут и любители-эксперты, одни из которых «говорят – надкус сделан, другие – нету». И, наконец, привлеченная скандалом толпа, которая смеется при виде незадачливого театрала, судорожно выворачивающего на ее глазах карманы со всевозможным барахлом.
В финале опять остаются только два действующих лица, окончательно выясняющих свои отношения. Диалогом между оскорбленной дамой и недовольным ее поведением героем завершается рассказ.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег – ездют с дамами.
А я говорю:
Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Как видим, обе стороны обижены. Причем и та, и другая сторона верит только в свою правду, будучи твердо убеждена, что не права именно противная сторона. Герой зощенковского рассказа неизменно почитает себя непогрешимым, «уважаемым гражданином», хотя на самом деле выступает чванным обывателем.
Странная ситуация возникает в рассказе «Нервные люди» (1925). Для нас она, конечно, странная, но для того времени это была, наверное, обыденная сцена. Итак, действие в этом рассказе разворачивается в коммунальной квартире. Неподелили ёжик. «Народ, пишет Зощенко, - уж очень нервный. Расстраивается по пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане». Все жильцы тут же сбегаются на кухню, где спор произошёл. Появился и инвалид Гаврилыч:
Что, говорит, за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка.
Началось.
Инвалида огрели по лысине сковородкой, отчего он свалился на пол и пролежал там, скучая, до окончания драки. Кончилось тем, что явилась милиция, и, в итоге, всех оштрафовали, а тому, который Гаврилыча изувечил, дали шесть месяцев.
Итог подводят слова автора: «Это справедливо, братцы мои. Нервы нервами, а драться не следует». В принципе, немногие рассказы Зощенко имеют прямое отражение авторской мысли. в основном, так и заканчиваются, чуть ли не на полуслове – читателю предоставляется самому возможность делать выводы.
Думаю оба рассказа похожи по своей идее и высмеивают бытовое бескультурье. Ну, на самом деле, если уж пригласил на поминки, то будь готов понести какие-то убытки. С другой стороны, жизнь, конечно, была тяжелая, нервы у всех были на пределе. Оба рассказа призывают держать себя в руках и не кипятиться по пустякам.
У Зощенко можно выделить несколько типов персонажей. Одни вызывают у автора резкое неприятие, другие – сострадание. Революция не оказала на их психологию и сознание положительного влияния, но они пытаются приспособиться к новым условиям, освоить язык лозунгов и газет, который совершенно им непонятен.
В 1924 г. В книгу «Веселая жизнь» Зощенко наряду с рассказами включает «Сентиментальные повести». Цикл первоначального состоял из произведений, написанных в 1922-1926 гг.: «Коза», «Люди», «Мудрость», «Страшная ночь», «О чем пел соловей», «Веселое приключение», «Аполлон и Тамара».
Один из основных приемов поэтики повестей является несоответствие названий и финалов. Названия повестей «О чем пел соловей», «Сирень цветет», предполагают романтическое содержание, повествование о возвышенных чувствах. Финалы же их трагичны. Повести строятся как система поступков персонажей, в них отсутствует внешний психологизм. Но в каждой истории раскрывается психологическая бездна. Зощенко использует приемы гротеска, позволяющие сочетать комические элементы с драматическими и трагическими.
Зощенко разрабатывает приемы комментирования изображаемых событий. Комментарии Ивана Васильевича Коленкорова позволяют показать, что герой-рассказчик отличается, по словам А. Старкова, «от среднего гражданина уровнем общей культуры, но по типу и направленности своего мышления… предстает его духовным собратом».
Персонажи «Сентиментальных повестей» переживают крах надежд и мечтаний. Они сосредоточены на своих мелких бытовых потребностях, удовлетворение которых не оставляет сил для более высоких духовных целей.
Основные мотивы «Сентиментальных повестей», вариации которых повторяются в каждой из них, - страх перед жизнью; опасность потери работы; угроза нищеты; утрата человеком интереса к жизни; смерть «разрыва сердца»; дворянская кровь, толкающая на самоубийство.
Маленький чиновник Забежкин из повести «Коза» живет в постоянном страхе потерять работу, остаться без средств к существованию. Он мечтает найти такую опору в жизни, которая дала бы ему возможность выжить даже в том случае, если он лишится службы. Однажды, прогуливаясь после работы на окраине города, он замечает объявление о сдаче комнаты одинокому мужчине. Во дворе дома, сдается жилье, он видит козу и воспринимает увиденное как признак надежды на изменение своей судьбы. Он прилагает огромные усилия, лишается последнего имущества, чтобы поселиться у хозяйки комнаты. Желая упрочить свои позиции, он намерен жениться на той, которую считает владелицей козы. Именно коза является для него условием обеспеченности и прочности жизни. Когда выясняется, что коза принадлежит одному из жильцов, а не самой хозяйке, брак расстраивается. Женщина понимает корыстные замыслы Забежкина и прогоняет его с позором. Лишившись и службы, и имущества, герой совершенно опускается и в конце концов исчезает. В финале повести возникает образ нищего. Очевидна связь этой повести с традициями гоголевской «Шинели».
В рассказе «Монтер» (1927) в центре внимания – опять «маленький человек», монтер театра Иван Кузьмич Мякишев. И очень уж этого монтера оскорбил тот факт, что во время фотографирования, в центр «на стул со спинкой» посадили тенора, а его, монтера, «пихнули куда-то сбоку». Затем, когда ему захотелось устроить пару билетов на очередной концерт для своих знакомых, ему было отказан, отчего он еще больше оскорбился и возьми, да выключи свет во всем театре. «Тут произошла, конечно, фирменная неразбериха. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потемках не взяли». Из ситуации вышли, посадив знакомых девиц монтера на «выдающиеся места» и продолжив спектакль. Автор же заканчивает своей типичной фразой: «Теперь и разбирайтесь сами, кто важнее в этом сложном театральном механизме».
Опять же, как и во многих других рассказах, глобальная проблема показана на примере частного случая. Рассказ с одной стороны учит тому, что каким бы по важности человек ни был, к нему надо относиться с уважением. С другой стороны, каждый человек должен объективно оценивать свою значимость в этой жизни, ну ведь, правда, не сажать же монтера в центр, а тенора где-то сзади! В какой то мере в этом рассказе высмеивается, один из самых негативных пороков человека – зависть.
Довольно сильно отличаются произведения Зощенко 20-х от произведений 30-х годов. Рассказ и фельетон 30-х годов строятся Зощенко на иных композиционных началах не потому, что исчезает такой важный компонент новеллы прежних лет, как герой-рассказчик. Теперь персонажам сатирических произведений начинает противостоять не только более высокая авторская позиция, но и сама среда, в условиях которой пребывают герои. Это социальное противостояние и двигает, в конечном счете, внутренние пружины сюжета. Наблюдая, как попираются всевозможными чинушами, волокитчиками, бюрократами честь и достоинство человека, писатель возвышает свой голос в его защиту. Нет, гневной отповеди он, как правило, не дает, но в предпочитаемой им грустно-иронической манере повествования возникают мажорные интонации, проявляется твердая убежденность оптимиста.
Порой зощенковскому герою очень хочется идти в ногу с прогрессом. Поспешно усвоенное современное веяние кажется такому уважаемому гражданину верхом не просто лояльности, но образцом органичного вживания в революционную действительность. Стремление это, достигшее уже гротесковой степени, с едким сарказмом изобличено в рассказе «История болезни» (1936). Здесь описаны быт и нравы некоей особенной больницы, в которой посетителей встречает на стене жизнерадостный плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х», а фельдшер вразумляет больного, которому не нравится это объявление, словами: «Если, говорит, вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте».
В рассказе Зощенко «История болезни», как и в большинстве других его рассказов, весьма непривлекательная действительность с большим юмором показывается через восприятие «простого» обывателя. Этот «маленький» человек попал как бы в механизм большой бюрократической машины – в больницу.
С ним никто не считается, не задумывается о его чувствах, эмоциях, и, в общем-то, никого даже не волнует чем все закончится: выздоровеет он или нет. И когда он, этот маленький человек, пытается как-то заявить о себе, то наталкивается на полное равнодушие и даже хамство этих бюрократических «винтиков». Принимающий фельдшер сильно удивляется, что тяжелобольной еще и разговаривает; медсестра недоумевает, что он привередничает и не желает раздеваться при женщине и садиться в одну с ней ванную на «обмывочном пункте».
В огромной палате лежат около тридцати больных с разными болезнями, причем и выздоравливающие, и тяжело больные. И никого не волнует, что они могут заразиться друг от друга. Так и наш больной «маленький человек» в конце концов, поступив в больницу с брюшным тифом, захворал еще и коклюшем. Даже сестричка удивилась, какой у него двужильный организм, - это надо же – поправился! Получается, что надеяться в жизни можно только на себя, не полагаясь на это государство с его казенной помощью!?
В этом рассказе, впрочем, как и во многих других, не дается веского повода для возбуждения скандала, потому что читателю дается понять, что главному герою просто не повезло, он просто попал не в ту больницу: «Мне попалась какая-то особенная больница, где мне не все понравилось». Тем не мене, думается, здесь скрыт намек на то, что это не просто частный случай, а повседневная действительность того времени.
К концу своего литературного пути у Зощенко все чаще стали появляться более объемные произведения. Это повести – «Мишель Синягин» (1930), «Возвращенная молодость» (1933), «Голубая книга» (1934), «Керенский» (1937), «Тарас Шевченко» (1939), а также пьесы сатирического характера – «Парусиновый портфель» (1939), «Пусть неудачник плачет» (1946). Некоторые произведения Зощенко (повесть «Перед восходом солнца», 1943 и др.) подверглись резкой критике в печати. Зощенко писал в эту пору М. Сломинскому: «Чертовски ругают… Невозможно объясниться. Я только сейчас соображаю, за что меня (последний год) ругают – за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Черт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором… В общем, худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чем-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом…»
Писатель перевел повести финского писателя Майю Лассила «За спичками» и «Дважды рожденный». Книги Зощенко многократно переиздавались, переводились на иностранные языки. Награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалями. Вообще на долю Михаила Михайловича Зощенко выпала слава, редкая для человека литературной профессии. Ему понадобилось всего лишь три-четыре года работы, чтобы в один прекрасный миг вдруг ощутить себя знаменитым не только в писательских кругах, но и в совершенно не поддающейся учету массе читателей. Книги его исчезали с прилавков с молниеносной быстротой. Со всех эстрадных подмостков под восторженный смех публики читали Зощенко.
В 1929 году Зощенко издает книгу «Письма к писателю», где ему удается на документальной основе – на материале писем его читателей – воссоздать живой облик людей своего времени. Публикация этой книги становится поворотным пунктом в творчестве художника. «Письма к писателю» названы Ю. Томашевским «книгой-эпитафией на могилу триумфа у широчайших читательских масс». Резкая смена «курса литературного корабля» Зощенко была обусловлена не только давлением извне, фактическим запретом сатиры в советской литературе, но и внутренним стремлением писателя к назидательности и морализаторству, к созданию новой литературы, здоровой и мудрой.
1940-е году – самый тяжелый период в судьбе писателя. В августе 1943 года началось печатание глав повести в журнале «Октябрь». Но публикация была остановлена. В декабре 1943 года в постановлениях ЦК ВКП (б) «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов», «О контроле над литературно-художественными журналами» повесть «Перед восходом солнца» названа «политически вредным и антихудожественным произведением».
К травле писателя подключаются руководители Союза писателей. На расширенном заседании президиума ССП Фадеев, Кирпотин, Маршак, Шкловский, Соболев оцениваю повесть в духе партийных постановлений как произведение «антихудожественное, чуждое интересам народа». Опального писателя поддерживают Шостакович, Слонимский, Мариенгоф, Вертинский.
Травля Зощенко усиливается в послевоенное время.
И вот – август 1946 года. Опубликованный в журнале «Мурзилка» очень смешной, а главное, совершенно невинный детский рассказ «Приключение обезьяны», переизданный затем в трех книгах и уже после напечатанный журналом «Звезда» (кстати, без ведома автора), становится вдруг криминальным, а вместе с ним криминальным становится и все творчество Зощенко.
Опаленный невиданной в истории русской литературы славой писателя, которого знали все – от вчерашнего ликбезовца до академика, и не уронивший эту славу на протяжении двух десятилетий, в постановлении ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», Зощенко будет заклеймен как «пошляк», «хулиган» и «подонок русской литературы». Его изгоняют из союза писателей, и его имя, заполучив статус бранного слова, выпадает из литературного обихода. Многие думали, что и он сам «выпал» из жизни. Но он прожил еще двенадцать мучительных лет.
10 августа 1946 года в газете «Культура и жизнь» была напечатана заметка В. Вишневского «Вредный рассказ М. Зощенко».
Речь шла о рассказе «Приключение обезьяны», содержание которого послужило поводом для травли писателя. В рассказе изложена история обезьянки, которая сбежала из зоопарка после бомбежки и бродила по городу Борисову времен войны, попадая к разным людям и наблюдая их жизнь. В рассказе увидели «концепцию», которая сводится к тому, что в клетке обезьяне жилось лучше, чем среди людей.
Заметка В. Вишневского была написана по указке Сталина, с которым знаменитый драматург встретился во время заседания Оргбюро в Кремле 9 августа, где обсуждались ленинградские журналы. Вишневский записал реплики Сталина о рассказе Зощенко «Приключении обезьяны», на основе которых и написал свою статью, срочно напечатанную на следующий же день после встречи. Сталин говорил: «Человек войны не заметил… Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко – проповедник безыдейности… и советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодежи…»
О действительной причине, по которой Сталин «недолюбливал» Зощенко, сохранились воспоминания Ю. Нагибина, который спросил у писателя, почему для критики избрали безобидный рассказ «Приключения обезьяны». В ответ Зощенко рассказал: «Сталин ненавидел меня и ждал случая разделаться… с довоенной поры, когда я опубликовал рассказ «Часовой и Ленин». Но Сталина отвлекла война… Вы помните… человека с усами? Я совершил непростительную для профессионала ошибку. У меня раньше был человек с бородкой. Мне не нужен был точный адрес, и я сделал человека с усами… Но усы стали неотъемлемым признаком Сталина…»
Сходную версию, основанную на ходивших тогда слухах о личной ненависти Сталина к Зощенко, высказал в своих воспоминаниях В. Ардов: «В рассказе Зощенко «Обезьяна», попашем в текст одного из постановлений 46-го года, просто написано про самую обезьяну: «Вот она сидит, маленькая, коричневая, похожая на чистильщика сапог». (На самом деле этой фразы в рассказе нет, она была приписана Зощенко слухами). Трудно сказать: сделал ли автор сознательно этот выпад, или случайно совпали строки рассказа с… тем, что народ часто называл великого вождя и учителя именно чистильщиком сапог».
Сталин укорял редколлегию журнала «Звезда» за то, что она «дает место балагану», что «многие низкопоклонничают перед Западом».
В стенограмме заседания президиума Союза писателей об этом постановлении 4/IX 1946 г. в выступлении Вишневского приведены слова Сталина о Зощенко, на многие годы определившие судьбу писателя: «Не обществу перестраиваться под Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям». Зощенко был вытолкнут не только из литературной жизни: его полностью лишили возможности печатать свои произведения. Он подвергся медленному физическому и моральному уничтожению. Писатель был унижен и подвергнут публичной травле на собраниях писателей, у него не было средств к существованию.
26 августа 1946 г. Зощенко по совету Фадеева написал письмо Сталину, в котором были такие строки: «Я никогда не был антисоветским человеком… Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком…»
Действительная вина Зощенко состояла в том, что он был честным и не умел лгать даже тогда, когда его жизни угрожала опасность. Он не умел изображать в своем творчестве того, чего не видел в реальной жизни, а от писателя требовали именно этого. Пытаясь поддержать затравленного писателя, в журнале «Новый мир» К. Симонов публикует его вымученные «Партизанские рассказы».
Когда после смерти Сталина обстановка вокруг Зощенко начала успокаиваться, 23 июня 1953 г. его вновь приняли в Союз писателей, постепенно возобновлялись его публикации. Но в мае 1954 г. произошло трагическое для писателя событие. Вместе с Ахматовой он встретился с английскими студентами. На встрече ему был задан вопрос, как он относится к постановлению 1946 г. Зощенко сказал, что не согласен с тем, что он «подонок и хулиган». Состоялось собрание ленинградских писателей, где от него ожидали публичного покаяния. Но Зощенко продолжал настаивать на том, что не может согласиться с критикой, перечеркивающей всю его работу.
Последние годы писатель жил в унизительной бедности. Он долго добивался, чтобы ему выплачивали пенсию по старости, но дождался ее только перед самой смертью. Талантливый, всенародно любимый писатель был сломлен и уничтожен при жизни. Зощенко умер летом 1958 г. Многие побоялись прийти на его похороны.
Но Зощенко не забыт. Как бы не клеймили его позором советские писатели середины века, Зощенко до сих пор читают и любят, его рассказы актуальны и по сей день.
Вопросы и задания к теме
1. Писатель Константин Федин вспоминал: «Раньше всего Зощенко нашел признание на наших субботах с вещами, довольно отдаленными от тех, которые пришлись по вкусу читателям юмористических журналов. Мы были покорены необыкновенным даром писателя сочетать в тонко построенном рассказе иронию с правдой чувства». Чем интересны, по вашему мнению, «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова»? Согласны ли вы с тем, что в этих рассказах заметно умение писателя сочетать «иронию с правдой чувства»? Если да, покажите эту особенность повествования на конкретных примерах.
2. Критик журнала «Книга и революция» Иннокентий Оксенов отметил как «непомерную и большую заслугу» Зощенко его стремление воспользоваться «богатым бытовым материалом военно-революционной действительности», умение писателя обыграть этот материал «не только сюжетно, но и стилистически, введя в литературу многие факты стихийно слагающегося нового языка, своеобразного современного жаргона». Согласны ли вы с тем, что в таких рассказах, как «Великосветская история», «Виктория Казимировна», «Чертовинка», «Гиблое место» присутствует богатый материал «военно-революционной действительности»? Если да, то какую роль этот материал выполняет в рассказах Зощенко? Какие элементы «стихийно слагающегося нового языка, своеобразного современного жаргона» вы заметили в названных рассказах писателя? Какую роль эти элементы нового слагающегося языка играют в обрисовке ситуаций, в создании характеристик персонажей?
3. «Зощенко прочел нам свой новый рассказ «Аристократка». Замечательно подслушанная интонация бытовой мещанской речи, умение увидеть и описать своих героев в действии и в раздумье, тонко отобранные зримые детали внешности, поведения, костюма – все это обеспечило «Аристократке» огромный успех у читателей, которые сразу потянулись к новому юмористу» (Е.Полонская). В чем, на ваш взгляд, слышится интонация бытовой мещанской речи в рассказе «Аристократка»? Согласны ли вы с тем, что в этом рассказе есть «тонко отобранные детали внешности, поведения, костюма»? Если да, приведите конкретные примеры таких деталей. Вы заметили в рассказе «Аристократка» умение Зощенко «увидеть и описать своих героев в действии и в раздумье»? Если да, расскажите о том, как это можно наблюдать в рассказе.
4. Дм. Молдавский пишет об одном из эпизодов рассказа «Аристократка»: «Все становится на свои места. «Аристократка» видит подлинную цену своему кавалеру. …Естественно разочарование. ….Его социальное лицо понятно с первых же фраз… О нем можно лишь догадываться…». В каком месте рассказа, на ваш взгляд, «все становится на свои места»? Как показывает писатель то, что «аристократка» видит подлинную цену своему «кавалеру»? О каком социальном положении «аристократки» можно, на ваш взгляд, догадываться? Оно сильно отличается от социального положения ее кавалера? Почему?
5. Г. Скороходов в связи с рассказом «Баня» пишет: «Линия поведения героя, его привычка принимать жизнь как есть, его пошлые и плотские мечты и высмеиваются Зощенко». Как дается в рассказе «Баня» «линия поведения героя»? В чем главная отличительная особенность этого поведения? Как вы понимаете утверждение литературоведа о том, что для зощенского героя характерна «привычка принимать жизнь как есть»? В чем эта привычка проявляется? Можно ли, на ваш взгляд, в связи с героем «Бани», а также в связи с героями других рассказов Зощенко говорить о мечтах? Если да, то чем мечтают его герои? Верно ли, что их мечты «пошлые и плоские»? Обоснуйте свой ответ конкретными примерами.
6. В первых публикациях рассказ «Монтер» назывался «Сложный механизм» и «Театральный механизм». Какой смысл рассказу сообщают два первоначальных его названия? Как вы считаете, может быть, какое-то из приведенных заглавий рассказа было бы более уместным, нежели «Монтер»? Аргументируйте свое мнение.
7. Согласны ли вы с тем, что в «Аристократке» , «Бане» и других рассказах 20-х годов М. Зощенко выступает не только в качестве «пустопоржнего автора мелких и смешных пустяков»? Обоснуйте ответ.
М. Зощенко «Аристократка»
Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе. А гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера?
Я, - говорит, - из седьмого.
Пожалуйста, - говорю, - живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
Да, - отвечает, - действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Приходил я к ней месяц – привыкла. Стал подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Ну, а раз она мне и говорит:
Что вы, - говорит, - меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, - говорит, - как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
Можно, - говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой – внизу сидеть, а который Васькин – аж на самой галерке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я – на Васькин. Сижу на верхотурье и не хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее увижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт. А она в антракте ходит.
Здравствуйте, - говорю.
Здравствуйте.
Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?
Не знаю, - говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:
Ежели, -говорю, -вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
Мерси, говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня – кот наплакал. Самое большое, на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег с – гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать кавалер и не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.
Я говорю:
Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
И берет третье.
Я говорю:
Натощак – не много ли? Может вытошнить.
Нет,- говорит, - мы привыкшие.
И берет четвертое.
Тут ударила мне кровь в голову.
Ложи, -говорю, -взад!
А она испужалась. Открыла рот а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь, с ней не гулять.
Ложи, -говорю, -к чертовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно –ваньку валяет.
С вас, -говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.
Как, -говорю, -за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.
Нету, - отвечает,-хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.
Как, -говорю, -надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индиффиренто – перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят – надкус сделан, другие – нету.
А я вывернул карманы – всякое, конечно, барахло на пол вывалилось – народ хохочет. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги – в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
Докушайте, - говорю, - гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
Давай,-говорит, - я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне говорит своим буржуйским тоном:
Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег –не ездиют с дамами.
А я говорю:
Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись.
Не нравятся мне аристократки.
М. Зощенко «Баня»
Говорят, граждане, в Америке бани отличные.
Туда, например, гражданин придет, скинет белье в особый ящик и пойдет себе мыться. Беспокоиться даже не будет – мол, кража или пропажа, номерка даже не возьмет.
Ну, может, иной беспокойный американец и скажет банщику:
Гут бай, дескать, присмотри.
Только и всего.
Помоется этот американец, назад придет, а ему чистое белье подают – стираное и глаженое. Портянки, небось, белее снега. Подштанники зашиты, заплатаны. Житьишко!
А у нас бани тоже ничего. Но хуже. Хотя тоже мыться можно.
У нас только с номерками беда. Прошлую субботу я пошел в баню (не ехать же, думаю, в Америку),- дают два номерка. Один за белье, другой за пальто с шапкой.
А голому человеку куда номерки деть? Прямо сказать – некуда. Карманов нету. Кругом – живот да ноги. Грех один с номерками. К бороде не привяжешь.
Ну, привязал я к ногам по номерку, чтоб не враз потерять. Пошел в баню.
Номерки теперича по ногам хлопают. Ходить скучно. А ходить надо. Потом шайку надо. Без шайки какое же мытье? Грех один.
Ищу шайку. Гляжу, один гражданин в трех шайках моется. В одной стоит, в другой башку мылит, а третью левой рукой придерживает, чтоб не сперли.
Потянул я третью шайку, хотел, между прочим, ее себе взять, а гражданин не пущает.
Ты что ж это,- говорит,- чужие шайки воруешь? Как ляпну,- говорит,- тебе шайкой между глаз – не зарадуешься.
Я говорю:
Не царский, -говорю, -режим шайками ляпать. Эгоизм, -говорю,-какой. Надо же, –говорю, - и другим помыться. Не в театре, - говорю.
А он задом повернулся и моется.
«Не стоять же, - думаю, - над его душой. Теперича, - думаю,-он нарочно три дня будет мыться».
Через час гляжу, какой-то дядя зазевался, выпустил из рук шайку. За мылом нагнулся или замечтался – не знаю. А только тую шайку я взял себе.
Теперича и шайка есть, а сесть негде. А стоя мыться – какое же мытье? Грех один.
Хорошо. Стою стоя, держу шайку в руке, моюсь.
А кругом-то, батюшки-светы, стирка самосильно идет. Один штаны моет, другой подштанники трет, третий еще что-то крутит. Только, скажем, вымылся – опять грязный. Брызжут, дьяволы. И шум такой стоит от стирки – мыться неохота. Не слышишь куда мыло трешь. Грех один.
«Ну их,- думаю,- в блолото. Дома домоюсь».
Иду в предбанник. Выдают на номер белье. Гляжу – все, штаны не мои.
Граждане,- говорю.- На моих тут дырка была. А на этих эвон где.
А банщик говорит:
Мы,- говорит,- за дырками не приставлены. Не в театре,- говорит.
Хорошо. Надеваю эти штаны, иду за пальтом. Пальто не выдают – номерок требуют. А номерок на ноге забытый. Раздеваться надо. Снял штаны, ищу номерок – нету номерка. Веревка тут, на ноге, а бумажки нет. Смылась бумажка.
Подаю банщику веревку – не хочет.
По веревке,- говорит,- не выдаю. Это,- говорит,- каждый гражданин настрижет веревок – польт не напасешься. Обожди,- говорит,- когда публика разойдется – выдам, какое останется.
Я говорю:
Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же,- говорю.- Выдай,- говорю,- по приметам. Один,- говорю,-- карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, то,- говорю,- верхняя есть, нижних же не предвидится.
Все-таки выдал. И веревки не взял.
Оделся я, вышел на улицу. Вдруг вспомнил: мыло забыл.
Вернулся снова. В пальто не впущают.
Раздевайтесь,- говорят.
Я говорю:
Я, граждане, не могу в третий раз раздеваться. Не в театре,- говорю.- Выдайте тогда хоть стоимость мыла.
Не дают – не надо. Пошел без мыла.
Конечно читатель может полюбопытствовать: какая, дескать, это баня? Где она? Адрес?
Какая баня? Обыкновенная. Которая в гривенник.