Ирония на луч света в темном царстве. Катерина – луч света в темном царстве - сочинение

Николай Александрович Добролюбов

«Луч света в тёмном царстве»

Статья посвящена драме Островского «Гроза». В начале её Добролюбов пишет о том, что «Островский обладает глубоким пониманием русской жизни». Далее он подвергает анализу статьи об Островском других критиков, пишет о том, что в них «отсутствует прямой взгляд на вещи».

Затем Добролюбов сравнивает «Грозу» с драматическими канонами: «Предметом драмы непременно должно быть событие, где мы видим борьбу страсти и долга — с несчастными последствиями победы страсти или с счастливыми, когда побеждает долг». Также в драме должно быть единство действия, и она должна быть написана высоким литературным языком. «Гроза» при этом «не удовлетворяет самой существенной цели драмы — внушить уважение к нравственному долгу и показать пагубные последствия увлечения страстью. Катерина, эта преступница, представляется нам в драме не только не в достаточно мрачном свете, но даже с сиянием мученичества. Она говорит так хорошо, страдает так жалобно, вокруг неё все так дурно, что вы вооружаетесь против ее притеснителей и, таким образом, в ее лице оправдываете порок. Следовательно, драма не выполняет своего высокого назначения. Все действие идёт вяло и медленно, потому что загромождено сценами и лицами, совершенно ненужными. Наконец и язык, каким говорят действующие лица, превосходит всякое терпение благовоспитанного человека».

Это сравнение с каноном Добролюбов проводит для того, чтобы показать, что подход к произведению с готовым представлением о том, что должно в нём быть показано, не даёт истинного понимания. «Что подумать о человеке, который при виде хорошенькой женщины начинает вдруг резонировать, что у неё стан не таков, как у Венеры Милосской? Истина не в диалектических тонкостях, а в живой правде того, о чем рассуждаете. Нельзя сказать, чтоб люди были злы по природе, и потому нельзя принимать для литературных произведений принципов вроде того, что, например, порок всегда торжествует, а добродетель наказывается».

«Литератору до сих пор предоставлена была небольшая роль в этом движении человечества к естественным началам», — пишет Добролюбов, вслед за чем вспоминает Шекспира, который «подвинул общее сознание людей на несколько ступеней, на которые до него никто не поднимался». Далее автор обращается к другим критическим статьям о «Грозе», в частности, Аполлона Григорьева, который утверждает, что основная заслуга Островского — в его «народности». «Но в чём же состоит народность, г. Григорьев не объясняет, и потому его реплика показалась нам очень забавною».

Затем Добролюбов приходит к определению пьес Островского в целом как «пьес жизни»: «Мы хотим сказать, что у него на первом плане является всегда общая обстановка жизни. Он не карает ни злодея, ни жертву. Вы видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том, что они не выказывают достаточно энергии для того, чтобы выйти из этого положения. И вот почему мы никак не решаемся считать ненужными и лишними те лица пьес Островского, которые не участвуют прямо в интриге. С нашей точки зрения, эти лица столько же необходимы для пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку, в которой совершается действие, рисуют положение, которым определяется смысл деятельности главных персонажей пьесы».

В «Грозе» особенно видна необходимость «ненужных» лиц (второстепенных и эпизодических персонажей). Добролюбов анализирует реплики Феклуши, Глаши, Дикого, Кудряша, Кулигина и пр. Автор анализирует внутреннее состояние героев «тёмного царства»: «все как-то неспокойно, нехорошо им. Помимо их, не спросясь их, выросла другая жизнь, с другими началами, и хотя она ещё и не видна хорошенько, но уже посылает нехорошие видения тёмному произволу самодуров. И Кабанова очень серьёзно огорчается будущностью старых порядков, с которыми она век изжила. Она предвидит конец их, старается поддержать их значение, но уже чувствует, что нет к ним прежнего почтения и что при первой возможности их бросят».

Затем автор пишет о том, что «Гроза» есть «самое решительное произведение Островского; взаимные отношения самодурства доведены в ней до самых трагических последствий; и при всем том большая часть читавших и видевших эту пьесу соглашается, что в „Грозе“ есть даже что-то освежающее и ободряющее. Это „что-то“ и есть, по нашему мнению, фон пьесы, указанный нами и обнаруживающий шаткость и близкий конец самодурства. Затем самый характер Катерины, рисующийся на этом фоне, тоже веет на нас новою жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели».

Далее Добролюбов анализирует образ Катерины, воспринимая его как «шаг вперёд во всей нашей литературе»: «Русская жизнь дошла до того, что почувствовалась потребность в людях более деятельных и энергичных». Образ Катерины «неуклонно верен чутью естественной правды и самоотвержен в том смысле, что ему лучше гибель, нежели жизнь при тех началах, которые ему противны. В этой цельности и гармонии характера заключается его сила. Вольный воздух и свет, вопреки всем предосторожностям погибающего самодурства, врываются в келью Катерины, она рвётся к новой жизни, хотя бы пришлось умереть в этом порыве. Что ей смерть? Все равно — она не считает жизнью и то прозябание, которое выпало ей на долю в семье Кабановых».

Автор подробно разбирает мотивы поступков Катерины: «Катерина вовсе не принадлежит к буйным характерам, недовольным, любящим разрушать. Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот почему она старается всё облагородить в своём воображении. Чувство любви к человеку, потребность нежных наслаждений естественным образом открылись в молодой женщине». Но это будет не Тихон Кабанов, который «слишком забит для того, чтобы понять природу эмоций Катерины: „Не разберу я тебя, Катя, — говорит он ей, — то от тебя слова не добьёшься, не то что ласки, а то так сама лезешь“. Так обыкновенно испорченные натуры судят о натуре сильной и свежей».

Добролюбов приходит к выводу, что в образе Катерины Островский воплотил великую народную идею: «в других творениях нашей литературы сильные характеры похожи на фонтанчики, зависящие от постороннего механизма. Катерина же как большая река: ровное дно, хорошее — она течёт спокойно, камни большие встретились — она через них перескакивает, обрыв — льётся каскадом, запружают ее — она бушует и прорывается в другом месте. Не потому бурлит она, чтобы воде вдруг захотелось пошуметь или рассердиться на препятствия, а просто потому, что это ей необходимо для выполнения её естественных требований — для дальнейшего течения».

Анализируя действия Катерины, автор пишет о том, что считает возможным побег Катерины и Бориса как наилучшее решение. Катерина готова бежать, но здесь выплывает ещё одна проблема — материальная зависимость Бориса от его дяди Дикого. «Мы сказали выше несколько слов о Тихоне; Борис — такой же, в сущности, только образованный».

В конце пьесы «нам отрадно видеть избавление Катерины — хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в „тёмном царстве“ хуже смерти. Тихон, бросаясь на труп жены, вытащенный из воды, кричит в самозабвении: „Хорошо тебе, Катя! А я-то зачем остался жить на свете да мучиться!“ Этим восклицанием заканчивается пьеса, и нам кажется, что ничего нельзя было придумать сильнее и правдивее такого окончания. Слова Тихона заставляют зрителя подумать уже не о любовной интриге, а обо всей этой жизни, где живые завидуют умершим».

В заключение Добролюбов обращается к читателям статьи: «Ежели наши читатели найдут, что русская жизнь и русская сила вызваны художником в „Грозе“ на решительное дело, и если они почувствуют законность и важность этого дела, тогда мы довольны, что бы ни говорили наши учёные и литературные судьи». Пересказала Мария Першко

В данной статье Добролюбов рассматривает драму Островского «Гроза». По его мнению, Островский глубоко понимает русскую жизнь. Потом он разбирает статьи написанные другими критиками об Островском, не имеющие правильного взгляда на произведения.

Соответствует ли «Гроза» правилами драмы? В драме должно происходить явление, в ходе которого можно наблюдать борьбу обязательства и страсти. Автор драмы должен обладать хорошим литературным языком. Основная задача драмы – воздействовать на желание соблюдать моральные уставы и продемонстрировать разрушительные последствия сильной привязанности не присутствует в драме «Гроза». Героиня этой драмы, Катерина, должна вызывать у читателя негативные чувства, такие как осуждение, вместо этого писатель представил ее так, что хочется отнестись к ней с жалостью, сочувствием. Поэтому читатель прощает ей все проступки. В драме много персонажей, без которых можно обойтись, чтоб сцены с ними не переполняли произведение. Также диалоги выполнены не литературным языком.

Добролюбов подробно остановился на анализе целей для того, чтобы обратить внимание читателя на понимание реальности. Зло не всегда побеждает, а добро не всегда наказуемо. Анализируя все пьесы Островского, Добролюбов рассказывает о том, что все действующие лица пьесы необходимы для понимания общей картины произведения, поэтому роль второстепенных персонажей также очевидна. По мнению литературного критика, Островский был непоколебим в создании это драмы. Благодаря контексту читатель ожидает скорый драматический финал самодурства.

Дальше разбирается образ Катерины. Стране уже необходимы более активные люди, поэтому Катерина открывает новую эпоху в литературных образах. Ее образ олицетворяет сильную натуру, она самоотверженна, готова к смерти, потому что ей мало просто существовать в семье Кабановых.

Катерине не характерно быть не довольной, уничтожать, она нежная, безупречная, любящая творить. Она буйствует, издает шум, лишь в случае, возникших на ее пути, препятствий. Возможно, решение убежать вместе с Борисом, это лучший выход из сложившейся ситуации. Единственный промах осуществления побега – Борис, хоть и грамотный молодой человек, но нуждается в материальной поддержке дяди.

Катерина избавляется от, выпавшего на ее судьбу, жалкого существования, утопая в реке. Это вызывает облегчения у читателя, согласно статье Добролюбова. Тихон Кабанов завидует кончине жены, что вызывает размышления о жизни, в которой смерть становится предметом зависти для живых.

Подводя итоги, Добролюбов подчеркивает значимость действий, который делают вызов русской жизни и русской силе.

В статье рассмотрим краткое содержание «Луча света в темном царстве». Также мы поговорим об авторе этой статьи, а именно о Николае Добролюбове. Итак, приступим.

Об авторе

Статья «Луч света в темном царстве» принадлежит руке Николая Добролюбова. Он является известным русским литературным критиком 1850-1860-х годов. Также он по политическим воззрениям революционный демократ, поэт и публицист. Своим настоящим именем он никогда не подписывался, а использовал псевдонимы, например Н. Лайбов.

Этот человек появился на свет в семье священника, что во многом повлияло на его дальнейшие воззрения в литературе и политике. Восемь лет он активно занимался в философском классе. Друзья всегда отзывались о нём тепло хорошо и тепло, акцентируя внимание на том, что он всегда был опрятным, доброжелательным и открытым для общения. К сожалению, этот человек в 25-летнем возрасте умер от туберкулеза. Он очень много лечился и ездил по Европе, чтобы спасти свою жизнь. Также перед смертью он снял квартиру, чтобы после своей кончины не оставить негативный осадок в домах своих друзей. Похоронили мужчину на Волковском кладбище возле могилы В. Белинского.

Статья «Луч света в темном царстве»

Для начала отметим, что эта статья Николая Добролюбова посвященная драме Островского под названием «Гроза». Изначально Николай Александрович акцентирует внимание на том, что автор действительно очень четко описывает русский быт и понимает его как человек из народа. После этого автор также уделяет внимание другим статьям по поводу критики этой драмы Островского и выносит приговор о том, что критики не могут смотреть на вещи прямо и просто, так как это удается самому автору произведения.

Соответствие жанру

Добролюбов в «Луче света в тёмном царстве» начинает анализировать «Грозу» по драматическим канонам, то есть пытается понять, насколько это произведение действительно является драмой. Как мы знаем, предметом драмы является само событие, в котором зритель наблюдает некую борьбу между, например, чувством долга и личной страстью. Заканчивается драма тем, что героя настигают несчастные последствия, особенно если он делает неправильный выбор в пользу своих страстей. Или же положительный конец, когда он принимает ответственность за свое чувство долга.

Для хронологии драмы характерно единство действий. Кроме того, должен использоваться красивый литературный язык. При этом в одном из тезисов Добролюбова в «Луче света в темном царстве» отмечено, что произведение Островского не является драмой по сути, потому что не отвечает главной цели произведения такого жанра. Ведь центр или суть драмы самом деле заключается в том, чтобы показать ужасные и трагические возможные последствия, к которым может привести нарушение известных нравственных законов.

Почему Катерина в «Луче света в темном царстве» такой противоречивый персонаж? На самом деле она преступница, но в драме мы видим её не только как негативного персонажа, но и как человека-мученика. Она настолько умеет вызвать к себе сострадание, может быть настолько жалобной, что невольно вызывает у людей желание ей помочь. Таким образом, мы убеждаемся, что вокруг неё всё очень плохо, и зритель настраивает себя против её притеснителей, а на самом деле просто оправдываем ее порок таким образом. То есть мы видим, что в данном произведении базовый принцип драмы не просто не соблюден, а вывернут наизнанку.

Особенности

Как можно заметить, всё действия довольно медленны и однотонны, из-за того, что читатель наблюдает за действиями лишних лиц, которые, по сути, совершенно не нужны. При этом и язык, который используют действующие лица, довольно низкого качества и выслушать его может только самый терпеливый человек. Критика Добролюбова «Луч света в темном царстве» основана на том, что к оценке произведения нельзя подходить с определенным набором канонов и стереотипов, так как тогда истина будет недоступна, ведь каждое произведение уникально и требует отказа от ограничивающих рамок.

Автор статьи показывает, что истина кроется не в диалектических противоречиях, а в истинности того, о чём идёт речь. Например, мы не можем говорить о том, что все люди злые по своей природе, именно поэтому в литературных произведениях нельзя пропагандировать принципы, что, например, порок всегда торжествует, а добродетель наказывается или наоборот. В литературе нужно показывать жизнь такой, какая она есть, а она всегда очень разная и редко подчиняется определенным стереотипам.

При этом очень неоднозначной получилась статья «Луч света в темном царстве». Островский в «Грозе» описал жизнь такой, какой он её видел. Н. Добролюбов вспоминает Шекспира, который, по его мнению, всё человечество поднял на несколько ступенек, на которые оно до этого еще не поднималось.

Далее автор статьи затрагивает разные воззрения других критиков, например, Аполлона Григорьева. Он утверждал, что главная и основная заслуга Островского состоит в том, что он пишет очень народным и понятным языком. Однако сам критик так и не объяснил, в чём же состоит народность писателя. Поэтому мнение его довольно сомнительно.

Целостная картина

Еще один тезис Добролюбова в «Луче света в темном царстве» основывается на том, что все пьесы Островского, в принципе, народные. Другими словами, он акцентирует внимание на том, что все истории очень жизненные. На первом месте у автора всегда желание показать общую картину жизни. При этом он не наказывает ни злодея, ни жертву. Наоборот, он пытается показать их положение в ситуации со всех сторон. Единственный недостаток, который описывает автор, — это то, что его герои не пытаются выйти из своего трудного положения и не прилагают для этого достаточно усилий. Именно поэтому нельзя считать лишними или ненужными отдельных лиц в пьесе, которые напрямую не участвуют в истории. Но, в принципе, они так же необходимы, как и главные герои, поскольку могут показать фоновую обстановку, в которой совершается действие. Только благодаря этому компоненту появляется смысл деятельности у всех главных персонажей пьесы.

Анализ лиц

Добролюбов в «Луче света в темном царстве» анализирует лица и характеры, особенно второстепенные. Так, он рассматривает сущность Глаши, Кулигина, Феклуши, Кудряши. Островский показывает, что внутренняя жизнь героев довольно темна. Они мечутся между чем-то, не могут понять жизни и определиться в ней. Далее Добролюбов отмечает, что эта пьеса является наиболее решительной у автора. Он доводит до абсурда взаимоотношения героев.

Катерина

Этому образу уделяется особое внимание. Почему Катерина в «Луче света в темном царстве» то веет на нас дуновением жизни, то повергает в глубины порока? Она тоже не является только злым или добрым персонажем. Девушка реальна, а потому противоречива, как и все люди. При этом Добролюбов пытается подробно разобраться в мотивах поступков девушки. Она готова следовать за своими порывами, даже если это будет стоить ей жизни. Девушка вовсе не из тех характеров, которые любят разрушать или порочить всё вокруг себя. Однако Тихон Кабанов не способен её понять. Катерина в «Луче света в темном царстве» выступает некой народной идеей. Она не будет сердиться или шуметь, когда ей просто захочется. Если она и делает это, то только тогда, когда это необходимо для её пути.

Николай Добролюбов отмечает, что лучшим решением ситуации в её случае является побег вместе с Борисом. Однако здесь появляется новая проблема, которая заключается в финансовой зависимости от дяди Дикого. По сути, сам автор говорит о том, что Борис такой же, как Тихон, только что образованный.

Конец пьесы

В конце Катерина в «Луче света в темном царстве» получает долгожданное избавление, пусть и в виде смерти. Тем не менее её муж, Тихон, в порыве горя кричит о том, что ей-то хорошо, а вот он будет жить и мучиться. Добролюбов «Луч света в темном царстве» писал скорее для того, чтобы показать читателям всю глубину и неоднозначность этого произведения. Мы видим, что последние слова Тихона, которыми пьеса и заканчивается, вызывают разные эмоции, но скорее решительные. Краткое содержание «Луча света в темном царстве» показывает, что нельзя было найти лучшего окончания всей этой истории.

Заканчивает Николай Добролюбов размышлениями о том, что, если читатели и зрители узрят в произведение решительную силу, которую вызывает автор посредством использования русской жизни, значит истинная цель достигнута. Краткое содержание «Луча света в темном царстве» дает лишь косвенное и неполное понимание всей характерной насыщенности персонажей, поэтому лучше читать эту статью в оригинале. Перед этим, конечно, гораздо разумнее ознакомиться с уникальным произведением Островского «Гроза».

Сравнение

И в конце изложения краткого содержания «Луча света в темном царстве» хотелось бы рассказать об одном красивом сравнении. Автор представляет Катерину рекой. Если до этого сильные характеры в литературе были больше похожи на фонтанчики, то в образе Катерины мы видим именно реку.

Характер у девушки ровный и спокойный, как дно реки. Когда возникают большие и серьезные преграды, река ловко через них перескакивает; когда намечается обрыв - вода льется каскадом; когда не дают воде течь - она начинает бушевать и прорывается в ином месте. Таким образом, вода не является злой или доброй сама по себе. Она лишь движется по своему пути.

Возможно, требование права, уважение личности, протест против насилия и произвола вы находите во множестве литературных произведений; но в них большею частию дело не проведено жизненным, практическим образом, почувствована отвлеченная, философская сторона вопроса и из нее все выведено, указывается право, а оставляется без внимания реальная возможность. У Александра Островского не то: у него вы находите не только нравственную, но и житейскую экономическую сторону вопроса, а в этом-то и сущность дела. У него вы ясно видите, как самодурство опирается на толстой мошне, которую называют «божиим благословением», и как безответность людей перед ним определяется материальною от него зависимостью. Мало того, вы видите, как эта материальная сторона во всех житейских отношениях господствует над отвлеченною и как люди, лишенные материального обеспечения, мало ценят отвлеченные права и даже теряют ясное сознание о них.

В самом деле — сытый человек может рассуждать хладнокровно и умно, следует ли ему есть такое-то кушанье; но голодный рвется к пище, где ни завидит ее и какова бы она ни была. Это явление, повторяющееся во всех сферах общественной жизни, хорошо замечено и понято Островским, и его пьесы яснее всяких рассуждений показывают, как система бесправия и грубого, мелочного эгоизма, водворенная самодурством , прививается и к тем самым, которые от него страдают; как они, если мало-мальски сохраняют в себе остатки энергии, стараются употребить ее на приобретение возможности жить самостоятельно и уже не разбирают при этом ни средств, ни прав.

У на первом плане является всегда общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц, обстановка жизни. Он не карает ни злодея, ни жертву; оба они жалки вам, нередко оба смешны, но не на них непосредственно обращается чувство, возбуждаемое в вас пьесою. Вы видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том, что они не выказывают достаточно энергии для того, чтобы выйти из этого положения. Сами самодуры, против которых естественно должно возмущаться ваше чувство, по внимательном рассмотрении оказываются более достойны сожаления, нежели вашей злости: они и добродетельны и даже умны по-своему, в пределах, предписанных им рутиною поддерживаемых их положением; но положение это таково, что в нем невозможно полное, здоровое человеческое развитие.

Таким образом, борьба, совершается в пьесах Островского не в монологах действующих лиц, а в фактах, господствующих над ними. Посторонние лица имеют резон своего появления и оказываются даже необходимы для полноты пьесы. Недеятельные участники жизненной драмы, по-видимому занятые только своим делом каждый,— имеют часто одним своим существованием такое влияние на ход дела, что его ничем и отразить нельзя. Сколько горячих идей, сколько обширных планов, сколько восторженных порывов рушится при одном взгляде на равнодушную, прозаическую толпу, с презрительным индифферентизмом проходящую мимо нас! Сколько чистых и добрых чувств замирает в нас из боязни, чтобы не быть осмеянным и поруганным этой толпой. А с другой стороны, и сколько преступлений, сколько порывов произвола и насилия останавливается пред решением этой толпы, всегда как будто равнодушной и податливой, но, в сущности, весьма неуступчивой в том, что раз ею признано. Поэтому чрезвычайно важно для нас знать, каковы понятия этой толпы о добре и зле, что у ней считается за истину и что за ложь. Этим определяется наш взгляд на положение, в каком находятся главные лица пьесы, а следовательно, и степень нашего участия к ним.

Катерина до конца водится своей натурой, а не заданными решениями, потому что для решений ей бы надо было иметь логические, твердые основания, а между тем все начала, которые ей даны для теоретических рассуждений, решительно противны ее натуральным влечениям. Оттого она не только не принимает геройских поз и не произносит изречений, доказывающих твердость характера, а даже напротив — является в виде слабой женщины, не умеющей противиться своим влечениям, и старается оправдывать тот героизм, какой проявляется в ее поступках.

Ни на кого она не жалуется, никого не винит, и даже на мысль ей не приходит ничего подобного. Нет в ней ни злобы, ни презрения, ничего, чем так красуются обыкновенно разочарованные герои, самовольно покидающие свет. Мысль о горечи жизни, какую надо будет терпеть, до того терзает Катерину, что повергает ее в какое-то полугорячечное состояние. В последний момент особенно живо мелькают в ее воображении все домашние ужасы.

Она вскрикивает:

«А поймают меня да воротят домой насильно!.. Скорей, скорей...»

И дело кончено: она не будет более жертвою бездушной свекрови, не будет более томиться взаперти с бесхарактерным и противным ей мужем. Она освобождена!..

Грустно, горько такое освобождение; но что же делать, когда другого выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость хоть на этот страшный выход. В том и сила ее характера, оттого-то и производит на нас впечатление освежающее.

Конец этот кажется нам отрадным; легко понять почему: в нем дан страшный вызов самодурной силе, он говорит ей, что уже нельзя идти дальше, нельзя долее жить с ее насильственными, мертвящими началами. В Катерине видим мы протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябаньем, которое ей дают в обмен за ее живую душу.

Добролюбов поставил очень высоко, находя, что он очень полно и многосторонне умел изобразить существенные стороны и требования русской жизни. Одни авторы брали частные явления, временные, внешние требования общества и изображали их с большим или меньшим успехом. Другие авторы брали более внутреннюю сторону жизни, но ограничивались очень тесным кругом и подмечали такие явления, которые далеко не имели общенародного значения. Дело Островского гораздо плодотворнее: он захватил такие общие стремления и потребности, которыми проникнуто все русское общество, которых голос слышится во всех явлениях нашей жизни, которых удовлетворение составляет необходимое условие нашего дальнейшего развития.

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

____________________

* Утилитарный (с лат.) – прикладной, узкопрактический.

Но, как мы уже сказали, естественные стремления человека и здравые, простые понятия о вещах бывают иногда искажены во многих. Вследствие неправильного развития часто людям представляется совершенно нормальным и естественным то, что в сущности составляет нелепейшее насилие природы. С течением времени человечество все более и более освобождается от искусственных искажений и приближается к естественным требованиям и воззрениям: мы уже не видим таинственных сил в каждом лесе и озере, в громе и молнии, в солнце и звездах; мы уже не имеем в образованных странах каст и париев*; мы не перемешиваем отношений двух полов, подобно народам Востока; мы не признаем класса рабов существенной принадлежностью государства, как было у греков и римлян; мы отрицаемся от инквизиционных** начал, господствовавших в средневековой Европе. Если все это еще и встречается ныне по местам, то не иначе, как в виде исключения; общее же положение изменилось к лучшему. Но все-таки и теперь еще люди далеко не пришли к ясному сознанию всех естественных потребностей и даже не могут согласиться в том, что для человека естественно, что нет. Общую формулу – что человеку естественно стремиться к лучшему – все принимают; но разногласия возникают из-за того, что же должно считать благом для человечества. Мы полагаем, например, что благо в труде, и потому труд считаем естественным для человека; а «Экономический указатель»[*] уверяет, что людям естественно лениться, ибо благо состоит в пользовании капиталом. Мы думаем, что воровство есть искусственная форма приобретения, к которой человек иногда вынуждается крайностью; а Крылов говорит, что это есть естественное качество иных людей и что -

____________________

* Каста (от лат. caslus – чистый) – замкнутая общественная группа, обособленная происхождением и правовым положением своих членов; пария (с инд.) – у индусов человек низшего сословия, лишенный всяких прав.

** Инквизиция (с лат.) – следственный и карательный орган католической церкви, жестоко преследовавший любое проявление свободной мысли в передовых кругах общества.

Вору дай хоть миллион,
Он воровать не перестанет[*].

А между тем Крылов знаменитый баснописец, а «Экономический указатель» издается г.Вернадским, доктором и статским советником: мнениями их пренебрегать невозможно. Что тут делать, как решить? Нам кажется, что окончательного решения тут никто не может брать на себя; всякий может считать свое мнение самым справедливым, но решение в этом случае более, нежели когда-нибудь надо предоставить публике. Это дело до нее касается, и только во имя ее можем мы утверждать наши положения. Мы говорим обществу: «нам кажется, что вы вот к чему способны, вот что чувствуете, вот чем недовольны, вот чего желаете». Дело общества сказать нам, ошибаемся мы или нет. Тем более в таком случае, как разбор комедий Островского, мы прямо можем положиться на общий суд. Мы говорим: «вот что автор изобразил; вот что означают, по нашему мнению, воспроизведенные им образы; вот их происхождение, вот смысл; мы находим, что все это имеет живое отношение к вашей жизни и нравам и объясняет вот какие потребности, которых удовлетворение необходимо для вашего блага». Скажите, кому же иначе судить о справедливости наших слов, как не тому самому обществу, о котором идет речь и к которому она обращается? Его решение должно быть одинаково важно и окончательно – и для нас и для разбираемого автора.

Автор наш принимается публикою очень хорошо; значит, одна половина вопроса решается положительным образом: публика признает, что он верно понимает и изображает ее. Остается другой вопрос: верно ли мы понимаем Островского, приписывая его произведениям известный смысл? Некоторую надежду на благоприятный ответ подает нам, во-первых, то обстоятельство, что критики, противоположные нашему воззрению, не были особенно одобряемы публикой, и, во-вторых, то, что сам автор оказывается согласным с нами, так как в "Грозе" мы находим новое подтверждение многих из наших мыслей о таланте Островского и о значении его произведений. Впрочем, еще раз, – наши статьи и самые основания, на которых мы утверждаем свои суждения, у всех пред глазами. Кто не захочет согласиться с нами, тот, читая и поверяя наши статьи по своим наблюдениям, может прийти к собственному заключению. Мы и тем будем довольны.

Теперь, объяснившись относительно оснований нашей критики, просим читателей извинить нам длинноту этих объяснений. Их бы, конечно, можно было изложить на двух-трех страницах, но тогда бы этим страницам долго не пришлось увидеть света. Длиннота происходит оттого, что часто бесконечным перифразом объясняется то, что можно бы обозначить просто одним словом; но в том-то и беда, что эти слова, весьма обыкновенные в других европейских языках, русской статье дают обыкновенно такой вид, в котором она не может явиться пред публикой. И приходится поневоле перевертываться всячески с фразой, чтобы ввести как-нибудь читателя в сущность излагаемой мысли[*].

Но обратимся же к настоящему предмету нашему – к автору "Грозы".

x x x

Читатели «Современника» помнят, может быть, что мы поставили Островского очень высоко, находя, что он очень полно и многосторонне умел изобразить существенные стороны и требования русской жизни. Не говорим о тех авторах, которые брали частные явления, временные, внешние требования общества и изображали их с большим или меньшим успехом, как, например, требование правосудия, веротерпимости, здравой администрации, уничтожения откупов, отменения крепостного права и пр. Но те писатели, которые брали более внутреннюю сторону жизни, ограничивались очень тесным кругом и подмечали такие явления, которые далеко не имели общенародного значения. Таково, например, изображение в бесчисленном множестве повестей людей, ставших по развитию выше окружающей их среды, но лишенных энергии, воли и погибающих в бездействии. Повести эти имели значение, потому что ясно выражали собою негодность среды, мешающей хорошей деятельности, и хотя смутно сознаваемое требование энергического применения на деле начал, признаваемых нами за истину в теории. Смотря по различию талантов, и повести этого рода имели больше или меньше значения; но все они заключали в себе тот недостаток, что попадали лишь в небольшую (сравнительно) часть общества и не имели почти никакого отношения к большинству. Не говоря о массе народа, даже в средних слоях нашего общества мы видим гораздо больше людей, которым еще нужно приобретение и уяснение правильных понятий, нежели таких, которые с приобретенными идеями не знают, куда деваться. Поэтому значение указанных повестей и романов остается весьма специальным и чувствуется более для кружка известного сорта, нежели для большинства. Нельзя не согласиться, что дело Островского гораздо плодотворнее: он захватил такие общие стремления и потребности, которыми проникнуто все русское общество, которых голос слышится во всех явлениях нашей жизни, которых удовлетворение составляет необходимое условие нашего дальнейшего развития. Мы не станем теперь повторять того, о чем говорили подробно в наших первых статьях; но кстати заметим здесь странное недоумение, происшедшее относительно наших статей у одного из критиков «Грозы» – г.Аполлона Григорьева. Нужно заметить, что г.А.Григорьев один из восторженных почитателей таланта Островского; но – должно быть, от избытка восторга – ему никогда не удается высказать с некоторой ясностью, за что же именно он ценит Островского. Мы читали его статьи и никак не могли добиться толку. Между тем, разбирая «Грозу», г.Григорьев посвящает нам несколько страничек и обвиняет нас в том, что мы прицепили ярлычки к лицам комедий Островского, разделили все их на два разряда: самодуров и забитых личностей, и в развитии отношений между ними, обычных в купеческом быту, заключили все дело нашего комика. Высказав это обвинение, г.Григорьев восклицает, что нет, не в этом состоит особенность и заслуга Островского, а в народности. Но в чем же состоит народность, г.Григорьев не объясняет, и потому его реплика показалась нам очень забавною. Как будто мы не признавали народности у Островского! Да мы именно с нее и начали, ею продолжали и кончили. Мы искали, как и насколько произведения Островского служат выражением народной жизни, народных стремлений: что это, как не народность? Но мы не кричали про нее с восклицательными знаками через каждые две строки, а постарались определить ее содержание, чего г.Григорьеву не заблагорассудилось ни разу сделать. А если б он это попробовал, то, может быть, пришел бы к тем же результатам, которые осуждает у нас, и не стал бы попусту обвинять нас, будто мы заслугу Островского заключаем в верном изображении семейных отношений купцов, живущих по старине. Всякий, кто читал наши статьи, мог видеть, что мы вовсе не купцов только имели в виду, указывая на основные черты отношений, господствующих в нашем быте и так хорошо воспроизведенных в комедиях Островского. Современные стремления русской жизни, в самых обширных размерах, находят свое выражение в Островском, как комике, с отрицательной стороны. Рисуя нам в яркой картине ложные отношения, со всеми их последствиями, он чрез то самое служит отголоском стремлений, требующих лучшего устройства. Произвол, с одной стороны, и недостаток сознания прав своей личности, с другой, – вот основания, на которых держится все безобразие взаимных отношений, развиваемых в большей части комедий Островского; требования права, законности, уважения к человеку – вот что слышится каждому внимательному читателю из глубины этого безобразия. Что же, разве вы станете отрицать обширное значение этих требований в русской жизни? Разве вы не сознаете, что подобный фон комедий соответствует состоянию русского общества более, нежели какого бы то ни было другого в Европе? Возьмите историю, вспомните свою жизнь, оглянитесь вокруг себя, – вы везде найдете оправдание наших слов. Не место здесь пускаться нам в исторические изыскания; довольно заметить, что наша история до новейших времен не способствовала у нас развитию чувства законности (с чем и г.Пирогов согласен; зри Положение о наказаниях в Киевском округе)[*], не создавала прочных гарантий для личности и давала обширное поле произволу. Такого рода историческое развитие, разумеется, имело следствием упадок нравственности общественной: уважение к собственному достоинству потерялось, вера в право, а следовательно, и сознание долга – ослабли, произвол попирал право, под произвол подтачивалась хитрость. Некоторые писатели, лишенные чутья нормальных потребностей и сбитые с толку искусственными комбинациями, признавая известные факты нашей жизни, хотели их узаконить, прославить как норму жизни, а не как искажение естественных стремлений, произведенное неблагоприятным историческим развитием. Так, например, произвол хотели присвоить русскому человеку как особенное, естественное качество его природы – под названием «широты натуры»; плутовство и хитрость тоже хотели узаконить в русском народе под названием сметливости и лукавства. Некоторые критики хотели даже в Островском видеть певца широких русских натур; оттого-то и поднято было однажды такое беснование из-за Любима Торцова, выше которого ничего не находили у нашего автора. Но Островский, как человек с сильным талантом и, следовательно, с чутьем истины, с инстинктивною наклонностью к естественным, здравым требованиям, не мог поддаться искушению, и произвол, даже самый широкий, всегда выходил у него, сообразно действительности, произволом тяжелым, безобразным, беззаконным, – и в сущности пьесы всегда слышался протест против него. Он умел почувствовать, что такое значит подобная широта натуры, и заклеймил, ошельмовал ее несколькими типами и названием самодурства.

Но не он сочинил эти типы, так точно как не он выдумал и слово "самодур". То и другое взял он в своей жизни. Ясно, что жизнь, давшая материалы для таких комических положений, в какие ставятся часто самодуры Островского, жизнь, давшая им и приличное название, не поглощена уже вся их влиянием, а заключает в себе задатки более разумного, законного, правильного порядка дел. И действительно, после каждой пьесы Островского каждый чувствует внутри себя это сознание и, оглядываясь кругом себя, замечает то же в других. Следя пристальнее за этой мыслью, всматриваясь в нее дольше и глубже, замечаешь, что это стремление к новому, более естественному устройству отношений заключает в себе сущность всего, что мы называем прогрессом, составляет прямую задачу нашего развития, поглощает всю работу новых поколений. Куда вы ни оглянетесь, везде вы видите пробуждение личности, представление ею своих законных прав, протест против насилия и произвола, большею частию еще робкий, неопределенный, готовый спрятаться, но все-таки уже дающий заметить свое существование. Возьмите хоть законодательную и административную сторону, которая хотя в частных своих проявлениях всегда имеет много случайного, но в общем своем характере все-таки служит указателем положения народа. Особенно этот указатель верен тогда, когда законодательные меры запечатлены характером льгот, уступок и расширения прав. Меры обременительные, стесняющие народ в его правах, могут быть вызваны, вопреки требованию народной жизни, просто действием произвола, сообразно выгодам привилегированного меньшинства, которое пользуется стеснением других; но меры, которыми уменьшаются привилегии и расширяются общие права, не могут иметь свое начало ни в чем ином, как в прямых и неотступных требованиях народной жизни, неотразимо действующих на привилегированное меньшинство, даже вопреки его личным, непосредственным выгодам. Взгляните же, что у нас делается в этом отношении: крестьяне освобождаются, и сами помещики, утверждавшие прежде, что еще рано давать свободу мужику, теперь убеждаются и сознаются, что пора развязаться с этим вопросом, что он действительно созрел в народном сознании… А что же иное лежит в основании этого вопроса, как не уменьшение произвола и не возвышение прав человеческой личности? То же самое и во всех других реформах и улучшениях. В финансовых реформах, во всех этих комиссиях и комитетах, рассуждавших о банках, о податях и пр., что видело общественное мнение, чего от них надеялось, как не определения более правильной, отчетливой системы физического управления и, следовательно, введения законности вместо всякого произвола? Что заставило предоставить некоторые права гласности, которой прежде так боялись, – что, как не сознание силы того общего протеста против бесправия и произвола, который в течение многих лет сложился в общественном мнении и наконец не мог себя сдерживать? Что сказалось в полицейских и административных преобразованиях, в заботах о правосудии, в предположении гласного судопроизводства, в уменьшении строгостей к раскольникам, в самом уничтожении откупов?.. Мы не говорим о практическом значении всех этих мер, мы только утверждаем, что самая попытка приступить к ним доказывает сильное развитие той общей идеи, на которую мы указали: хотя бы все они рушились или остались безуспешными, это бы могло показать только – недостаточность или ложность средств, принятых для их исполнения, но не могло бы свидетельствовать против потребностей, их вызвавших. Существование этих требований так ясно, что даже в литературе нашей они выразились немедленно, как только оказалась фактическая возможность их проявления. Сказались они и в комедиях Островского с полнотою и силою, какую мы встречали у немногих авторов. Но не в одной только степени силы достоинства комедий его: для нас важно и то, что он нашел сущность общих требований жизни еще в то время, когда они были скрыты и высказывались весьма немногими и весьма слабо. Первая его пьеса появилась в 1847 году; известно, что с того времени до последних годов даже лучшие наши авторы почти потеряли след естественных стремлений народных и даже стали сомневаться в их существовании, а если иногда и чувствовали их веяние, то очень слабо, неопределенно, только в каких-нибудь частных случаях и, за немногими исключениями, почти никогда не умели найти для них истинного и приличного выражения. Общее положение отразилось, разумеется, отчасти и на Островском; оно, может быть, во многом объясняет ту долю неопределенности некоторых следующих его пьес, которая подала повод к таким нападкам на него в начале пятидесятых годов. Но теперь, внимательно соображая совокупность его произведений, мы находим, что чутье истинных потребностей и стремлений русской жизни никогда не оставляло его; оно иногда и не показывалось на первый взгляд, но всегда находилось в корне его произведений. Зато – кто хотел беспристрастно доискаться коренного их смысла, тот всегда мог найти, что дело в них представляется не с поверхности, а с самого корня. Эта черта удерживает произведения Островского на их высоте и теперь, когда уже все стараются выражать те же стремления, которые мы находим в его пьесах. Чтобы не распространяться об этом, заметим одно: требование права, уважение личности, протест против насилия и произвола вы находите во множестве наших литературных произведений последних лет; но в них большею частию дело не проведено жизненным, практическим образом, почувствована отвлеченная, философская сторона вопроса, и из нее все выведено, указывается право, а оставляется без внимания реальная возможность. У Островского не то у него вы находите не только нравственную, но и житейскую, экономическую сторону вопроса, а в этом-то и сущность дела. У него вы ясно видите, как самодурство опирается на толстой мошне, которую называют "божьим благословением", и как безответность людей перед ним определяется материальною от него зависимостью. Мало того, вы видите, как эта материальная сторона во всех житейских отношениях господствует над отвлеченною и как люди, лишенные материального обеспечения, мало ценят отвлеченные права и даже теряют ясное сознание о них. В самом деле – сытый человек может рассуждать хладнокровно и умно, следует ли ему есть такое-то кушанье, но голодный рвется к пище, где ни завидит ее и какова бы она ни была. Это явление, повторяющееся во всех сферах общественной жизни, хорошо замечено и понято Островским, и его пьесы яснее всяких рассуждении показывают внимательному читателю, как система бесправия и грубого, мелочного эгоизма, водворенная самодурством, прививается и к тем самым, которые от него страдают; как они, если мало-мальски сохраняют в себе остатки энергии, стараются употребить ее на приобретение возможности жить самостоятельно и уже не разбирают при этом ни средств, ни прав. Мы слишком подробно развивали эту тему в прежних статьях наших, чтобы опять к ней возвращаться; притом же мы, припомнивши стороны таланта Островского, которые повторились в "Грозе", как и в прежних его произведениях, должны все-таки сделать коротенький обзор самой пьесы и показать, как мы ее понимаем.

По-настоящему этого бы и не нужно; но критики, до сих пор написанные на "Грозу", показывают нам, что наши замечания не будут лишни.

Уже и в прежних пьесах Островского мы замечали, что это не комедии интриг и не комедии характеров собственно, а нечто новое, чему мы дали бы название "пьес жизни", если бы это не было слишком обширно и потому не совсем определенно. Мы хотим сказать, что у него на первом плане является всегда общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц, обстановка жизни. Он не карает ни злодея, ни жертву; оба они жалки вам, нередко оба смешны, но не на них непосредственно обращается чувство, возбуждаемое в вас пьесою. Вы видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том, что они не выказывают достаточно энергии для того, чтобы выйти из этого положения. Сами самодуры, против которых естественно должно возмущаться ваше чувство, по внимательном рассмотрении оказываются более достойны сожаления, нежели вашей злости: они и добродетельны и даже умны по-своему, в пределах, предписанных им рутиною и поддерживаемых их положением; но положение это таково, что в нем невозможно полное, здоровое человеческое развитие. Мы видели это особенно в анализе характера Русакова.

Таким образом, борьба, требуемая теориею от драмы, совершается в пьесах Островского не в монологах действующих лиц, а в фактах, господствующих над ними. Часто сами персонажи комедии не имеют ясного или вовсе никакого сознания о смысле своего положения и своей борьбы; но зато борьба весьма отчетливо и сознательно совершается в душе зрителя, который невольно возмущается против положения, порождающего такие факты. И вот почему мы никак не решаемся считать ненужными и лишними те лица пьес Островского, которые не участвуют прямо в интриге. С нашей точки зрения, эти лица столько же необходимы для пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку, в которой совершается действие, рисуют положение, которым определяется смысл деятельности главных персонажей пьесы. Чтобы хорошо узнать свойства жизни растения, надо изучить его на той почве, на которой оно растет; оторвавши от почвы, вы будете иметь форму растения, но не узнаете вполне его жизни. Точно так не узнаете вы жизни общества, если вы будете рассматривать ее только в непосредственных отношениях нескольких лиц, пришедших почему-нибудь в столкновение друг с другом: тут будет только деловая, официальная сторона жизни, между тем как нам нужна будничная ее обстановка. Посторонние, недеятельные участники жизненной драмы, по-видимому, занятые только своим делом каждый, – имеют часто одним своим существованием такое влияние на ход дела, что его ничем и отразить нельзя. Сколько горячих дней, сколько обширных планов, сколько восторженных порывов рушится при одном взгляде на равнодушную, прозаическую толпу, с презрительным индифферентизмом проходящую мимо нас! Сколько чистых и добрых чувств замирает в нас из боязни, чтобы не быть осмеянным и поруганным этой толпой! А с другой стороны, и сколько преступлений, сколько порывов произвола и насилия останавливается пред решением этой толпы, всегда как будто равнодушной и податливой, но в сущности весьма неуступчивой в том, что раз ею признано. Поэтому чрезвычайно важно для нас знать, каковы понятия этой толпы о добре и зле, что у ней считается за истину и что за ложь. Этим определяется наш взгляд на положение, в каком находятся главные лица пьесы, а следовательно, и степень нашего участия к ним.

В "Грозе" особенно видна необходимость так называемых "ненужных" лиц: без них мы не можем понять лица героини и легко можем исказить смысл всей пьесы, что и случилось с большею частию критиков. Может быть, нам скажут, что все-таки автор виноват, если его так легко не понять; но мы заметим на это, что автор пишет для публики, а публика если и не сразу овладеет вполне сущностью его пьес, то и не искажает их смысла. Что же касается до того, что некоторые подробности могли быть отделаны лучше, – мы за это не стоим. Без сомнения, могильщики в "Гамлете" более кстати и ближе связаны с ходом действия, нежели, например, полусумасшедшая барыня в "Грозе"; но мы ведь не толкуем, что наш автор – Шекспир, а только то, что его посторонние лица имеют резон своего появления и оказываются даже необходимыми для полноты пьесы, рассматриваемой как она есть, а не в смысле абсолютного совершенства.

"Гроза", как вы знаете, представляет нам идиллию "темного царства", которое мало-помалу освещает нам Островский своим талантом. Люди, которых вы здесь видите, живут в благословенных местах: город стоит на берегу Волги, весь в зелени; с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые селеньями и нивами; летний благодатный день так и манит на берег, на воздух, под открытое небо, под этот ветерок, освежительно веющий с Волги… И жители, точно, гуляют иногда по бульвару над рекой, хотя уж и пригляделись к красотам волжских видов; вечером сидят на завалинках у ворот и занимаются благочестивыми разговорами; но больше проводят время у себя дома, занимаются хозяйством, кушают, спят, – спать ложатся очень рано, так что непривычному человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они задают себе. Но что же им делать, как не спать, когда они сыты? Их жизнь течет ровно и мирно, никакие интересы мира их не тревожат, потому что не доходят до них; царства могут рушиться, новые страны открываться, лицо земли может изменяться как ему угодно, мир может начать новую жизнь на новых началах, – обитатели города Калинова будут себе существовать по-прежнему в полнейшем неведении об остальном мире. Изредка забежит к ним неопределенный слух, что Наполеон с двадесятью язык опять подымается или что антихрист народился; но и это они принимают более как курьезную штуку, вроде вести о том, что есть страны, где все люди с песьими головами; покачают головой, выразят удивление к чудесам природы и пойдут себе закусить… Смолоду еще показывают некоторую любознательность, но пищи взять ей неоткуда: сведения заходят к ним, точно в древней Руси времен Даниила Паломника[*], только от странниц, да и тех уж нынче немного настоящих-то; приходится довольствоваться такими, которые "сами, по немощи своей, далеко не ходили, а слыхать много слыхали", как Феклуша в "Грозе". От них только и узнают жители Калинова о том, что на свете делается; иначе они думали бы, что весь свет таков же, как и их Калинов, и что иначе жить, чем они, совершенно невозможно. Но и сведения, сообщаемые Феклушами, таковы, что не способны внушить большого желания променять свою жизнь на иную. Феклуша принадлежит к партии патриотической и в высшей степени консервативной; ей хорошо среди благочестивых и наивных калиновцев: ее и почитают, и угощают, и снабжают всем нужным; она пресерьезно может уверять, что самые грешки ее происходят оттого, что она выше прочих смертных: "простых людей, – говорит, – каждого один враг смущает, а к нам, странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено, вот и надо их всех побороть". И ей верят. Ясно, что простой инстинкт самосохранения должен заставить ее не сказать хорошего слова о том, что в других землях делается. И в самом деле, прислушайтесь к разговорам купечества, мещанства, мелкого чиновничества в уездной глуши, – сколько удивительных сведений о неверных и поганых царствах, сколько рассказов о тех временах, когда людей жгли и мучили, когда разбойники города грабили, и т.п., и как мало сведений о европейской жизни, о лучшем устройстве быта! Даже в так называемом образованном обществе, в объевропеившихся людях, на множество энтузиастов, восхищавшихся новыми парижскими улицами и мабилем, разве вы не найдете почти такое же множество солидных ценителей, которые запугивают своих слушателей тем, что нигде, кроме Австрии, во всей Европе порядка нет и никакой управы найти нельзя!.. Все это и ведет к тому, что Феклуша высказывает так положительно: "бла-алепие, милая, бла-алепие, красота дивная! Да что уж и говорить, – в обетованной земле живете!" Оно, несомненно, так и выходит, как сообразить, что в других-то землях делается. Послушайте-ка Феклушу:

Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет

православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на

троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут

персидский; и суд творят они, милая девушка, над всеми людьми, и

что ни судят они, все неправильно. И не могут они, милая девушка,

ни одного дела рассудить праведно, – такой уж им предел положен. У

нас закон праведный, а у них, милая, неправедный, что по нашему

закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в

ихних странах, тоже все неправедные, так им, милая девушка, и в

просьбах пишут: "суди меня, судья неправедный!" А то есть еще

земля, где все люди с песьими головами.

Н. А. Добролюбов. «Луч света в тёмном царстве»

Полемика Добролюбова с критиками Островского.

Пьесы Островского – «пьесы жизни».

Самодуры в «Грозе».

Добролюбов об отличительных чертах положительной лично­сти своей эпохи (Катерина).

Другие персонажи пьесы, в той или иной степени противостоя­щие самодурству.

«„Гроза” есть, без сомнения, самое решительное произведение Островского».

1. В начале своей статьи Добролюбов пишет о том, что полемика вокруг «Грозы» затронула важнейшие проблемы русской предреформенной жизни и литера­туры, и прежде всего проблему народа и националь­ного характера, положительного героя. Различное от­ношение к народу во многом и определило множество мнений о пьесе. Добролюбов приводит и резко от­рицательные оценки реакционных критиков, выражав­ших крепостнические взгляды (например, оценки Н. Павлова), и высказывания критиков либерального лагеря (А. Пальховского), и отзывы славянофилов (А. Григорьева), рассматривавших народ как некую однородную тёмную и инертную массу, не способную выделить из своей среды сильную личность. Эти кри­тики, говорит Добролюбов, приглушая силу протеста Катерины, рисовали её женщиной бесхарактерной, слабовольной, безнравственной. Героиня в их истолковании не обладала качествами положительной личности и не могла быть названа носительницей черт национального характера. Истинно народными объявлялись такие свойства натуры героев, как смирение, покорность, всепрощение. Касаясь изображения в «Гро­зе» представителей «тёмного царства», критики утверждали, что Островский имел в виду старинное купе­чество и что лишь к этой среде относится понятие «са­модурство».

Добролюбов вскрывает прямую связь между мето­дологией подобной критики и социально-политически­ми взглядами: «Они прежде говорят себе – что дол­жно содержаться в произведении (но их понятиям, разумеется) и в какой мере всё должное действитель­но в нём находится (опять сообразно их понятиям)». Добролюбов указывает на крайний субъективизм этих понятий, разоблачает антинародную позицию крити­ков-эстетов, противопоставляет им революционное понимание народности, объективно отразившейся в про­изведениях Островского. В трудовом народе Добро­любов видит совокупность лучших свойств националь­ного характера, и прежде всего ненависть к самодур­ству, под которым критик – революционный демократ – понимает весь самодержавно-крепостнический строй России, и способность (пусть пока лишь потенциаль­ную) к протесту, бунту против основ «тёмного царст­ва». Метод Добролюбова – «рассматривать произведение автора и затем, как результат этого рассмот­рения, говорить, что в нём содержится и каково это содержимое».

2. «Уже и в прежних пьесах Островского, – подчёр­кивает Добролюбов, – мы замечаем, что это не коме­дии интриг и не комедии характеров собственно, а нечто новое, чему мы дали бы название «пьесы жиз­ни». В связи с этим критик отмечает верность жизнен­ной правде в произведениях драматурга, широкий охват действительности, умение глубоко проникать в сущность явлений, способность художника заглянуть в тайники человеческой души. Островский, по словам Добролюбова, был именно тем и велик, что «захватил такие общие стремления и потребности, которыми про­никнуто всё русское общество, которых голос слышит­ся во всех явлениях нашей жизни, которых удовлет­ворение составляет необходимое условие нашего дальнейшего развития». Широта художественных обоб­щений и определяет, по мнению критика, истинную народность творчества Островского, делает его пьесы жизненно правдивыми, выражающими народные стремления.

Указывая на драматургическое новаторство писа­теля, Добролюбов отмечает, что если в «комедиях ин­триг» главное место занимала произвольно придуман­ная автором интрига, развитие которой определялось прямо участвующими в ней героями, то в пьесах Ост­ровского «на первом плане является всегда общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц, обстанов­ка жизни». Обычно драматурги стремятся создать ха­рактеры, непреклонно и обдуманно борющиеся за свои цели; герои изображаются хозяевами своего положе­ния, которое устанавливается «извечными» нравст­венными началами. У Островского же, напротив, «по­ложение господствует» над действующими лицами; у него, как в самой жизни, «часто сами персонажи... не имеют ясного или вовсе никакого сознания о смыс­ле своего положения и своей борьбы». «Комедии ин­триг» и «комедии характеров» были рассчитаны на то, чтобы зритель, не рассуждая, принимал за непрелож­ное авторскую трактовку нравственных понятий, осуж­дал именно то зло, которому выносился приговор, проникался уважением только к той добродетели, ко­торая в конце концов торжествовала. Островский же «не карает ни злодея, ни жертву...», «не на них обра­щается непосредственно чувство, возбуждаемое пье­сою». Оно оказывается прикованным к борьбе, совершающейся «не в монологах действующих лиц, а в фак­тах, господствующих над ними», уродующих их. Сам зритель вовлекается в эту борьбу и в результате «не­вольно возмущается против положения, порождающе­го такие факты».

При таком воспроизведении действительности, отмечает критик, огромную роль играют персонажи, прямо не участвующие в интриге. Они, в сущности, и определяют композиционную манеру Островского. «Эти лица, – пишет Добролюбов, – столько же необ­ходимы для пьесы, как и главные: они показывают нам ту обстановку, в которой совершается действие, рисуют положение, которым определяется смысл дея­тельности главных персонажей пьесы».

По мнению Добролюбова, художественная форма «Грозы» полностью соответствует её идейному содер­жанию. В композиционном отношении он воспринимает драму как единое целое, все элементы которого являются художественно целесообразными. «В «Грозе» – утверждает Добролюбов, – особенно видна необходимость так называемых «ненужных» лиц: без них мы не можем понять лица героини и легко можем исказить смысл всей пьесы, что и случилось с большей частью критиков».

3. Анализируя образы «хозяев жизни», критик по­казывает, что в прежних пьесах Островского самоду­ры, по натуре трусливые и бесхарактерные, чувство­вали себя спокойно и уверенно, поскольку не встреча­ли серьёзного сопротивления. На первый взгляд и в «Грозе», говорит Добролюбов, «всё, кажется, по-преж­нему, всё хорошо; Дикой ругает, кого хочет.... Кабаниха держит... в страхе своих детей... считает себя вполне непогрешимой и ублажается разными Феклушами». Но это только на первый взгляд. Самодуры уже утратили прежнее спокойствие и уверенность. Они уже тревожатся за своё положение, наблюдая, слыша, чув­ствуя, как постепенно рушится их уклад жизни. По понятиям Кабанихи, железная дорога – дьявольское изобретение, ездить по ней – смертный грех, а вот «народ ездит всё больше и больше, не обращая вни­мания на её проклятья». Дикой говорит, что гроза по­сылается людям в «наказание», чтобы они «чувствова­ли», а Кулигин «не чувствует... и толкует об электри­честве». Феклуша описывает разные ужасы в «неправедных землях», а в Глаше её рассказы не возбуждают негодования, наоборот, они будят её лю­бознательность и вызывают чувство, близкое к скеп­тицизму: «Ведь и у нас нехорошо, а про те земли мы ещё не знаем хорошенько...» И в домашних делах тво­рится что-то неладное – молодые на каждом шагу на­рушают установленные обычаи.

Однако, подчёркивает критик, русские крепостни­ки не желали считаться с историческими требования­ми жизни, не хотели ни в чём уступать. Ощущая об­речённость, сознавая бессилие, страшась неизвестного будущего, «Кабановы и Дикие хлопочут теперь о том, чтобы только продолжилась вера в их силу». В связи с этим, пишет Добролюбов, в их характере и поведе­нии выделились две резкие черты: «вечное недоволь­ство и раздражительность», ярко выразившиеся в Ди­ком, «постоянная подозрительность... и придирчи­вость», преобладающие в Кабановой.

П о мнению критика, «идиллия» городка Калинова отразила внешнее, показное могущество и внутреннюю гнилость и обречённость самодержавно-крепостнического строя России.

4. «Противоположностью всяким самодурным на­чалам» в пьесе, отмечает Добролюбов, является Кате­рина. Характер героини «составляет шаг вперёд не только в драматической деятельности Островского, но и во всей нашей литературе. Он соответствует новой фазе нашей народной жизни».

По мнению критика, особенность русской жизни в её «новой фазе» состоит в том, что «почувствова­лась неотлагаемая потребность в людях... деятельных и энергичных». Её уже не удовлетворяли «доброде­тельные и почтенные, но слабые и безличные сущест­ва». Русская жизнь нуждалась в «характерах предпри­имчивых, решительных, настойчивых», способных побороть многие препятствия, чинимые самоду­рами.

До «Грозы», указывает Добролюбов, попытки да­же лучших писателей воссоздать цельный, решитель­ный характер оканчивались «более или менее неудач­но». Критик ссылается главным образом на творческий опыт Писемского и Гончарова, герои которых (Калинович в романе «Тысяча душ», Штольц в «Обломове»), крепкие «практическим смыслом», приспосабливаются к сложившимся обстоятельствам. Эти, а также другие типы с их «трескучим пафосом» или логическим поня­тием, утверждает Добролюбов, – претензии на силь­ные, цельные характеры, и они не могли служить выразителями требований новой эпохи. Неудачи проис­ходили оттого, что писатели руководствовались отвле­чёнными идеями, а не жизненной правдой; кроме того (и тут Добролюбов не склонен винить писателей), сама жизнь не давала ещё ясного ответа на вопрос: «Какими чертами должен отличаться характер, кото­рым совершится решительный разрыв со старыми, не­лепыми и насильственными отношениями жизни?»

Заслуга Островского в том, подчёркивает критик, что он сумел чутко уловить, какая «сила рвётся нару­жу из тайников русской жизни», смог понять, почув­ствовать и выразить её в образе героини драмы. Ха­рактер Катерины «сосредоточенно-решительно, неук­лонно верен чутью естественной правды, исполнен веры в новые идеалы и самоотвержен в том смысле, что ему лучше гибель, нежели жизнь при тех началах, которые ему противны.

Добролюбов, прослеживая развитие характера Катерины, отмечает проявление его силы и решительно­сти ещё в детстве. Став взрослой, она не утратила своей «детской горячности». Островский показывает свою героиню женщиной со страстной натурой и силь­ным характером: она доказала это своей любовью к Борису и самоубийством. В самоубийстве, в «осво­бождении» Катерины от гнёта самодуров Добролюбов видит не проявление трусости и малодушия, как утверждали некоторые критики, а свидетельство реши­тельности и силы её характера: «Грустно, горько такое освобождение; но что же делать, когда другого выхода нет. Хорошо, что нашлась в бедной женщине решимость хоть на этот страшный выход. В том-то и сила её характера, оттого-то «Гроза» и производит на нас впечатление освежающее...»

Островский создаёт свою Катерину женщиной, ко­торая «забита средой», но вместе с тем наделяет её положительными качествами сильной натуры, способ­ной на протест против деспотизма до конца. Добролю­бов отмечает это обстоятельство, утверждая, что «самый сильный протест бывает тот, который поднима­ется... из груди самых слабых и терпеливых». В се­мейных отношениях, говорил критик, женщина больше всех страдает от самодурства. Поэтому у неё более, чем у кого-либо, должно накипеть горя и негодования. Но чтобы заявить о своём недовольстве, предъявить свои требования и идти до конца в своём протесте против произвола и угнетения, она «должна быть ис­полнена героического самоотвержения, должна на всё решиться и ко всему быть готова». Но где же «взять ей столько характера!» – спрашивает Добролюбов и отвечает: «В невозможности выдержать то, к чему... принуждают». Тогда-то слабая женщина и решается на борьбу за свои права, инстинктивно подчиняясь только велениям своей человеческой природы, её есте­ственным стремлениям. «Натура, – подчёркивает кри­тик, – заменяет здесь и соображения рассудка, и тре­бования чувства и воображения: всё это сливается в общем чувстве организма, требующего себе воздуха, пищи, свободы». В этом, по мнению Добролюбова, заключается «тайна цельности» женского энергичного характера. Именно таков характер Катерины. Его возникновение и развитие вполне соответствовало сложившимся обстоятельствам. В обстановке, изображённой Островским, самодурство дошло до таких крайностей, которые могли быть отражены только крайно­стями сопротивления. Здесь неминуемо и должен был родиться страстно-непримиримый протест личности «против кабановских понятий о нравственности, про­тест, доведённый до конца, провозглашённый и под домашней пыткой, и над бездной, в которую броси­лась бедная женщина».

Добролюбов раскрывает идейное содержание обра­за Катерины не только в семейно-бытовом плане. Об­раз героини оказался настолько ёмким, идейная зна­чимость его предстала в таких масштабах, о которых сам Островский и не думал. Соотнося «Грозу» со всей русской действительностью, критик показывает, что объективно драматург вышел далеко за рамки семейного быта. В пьесе Добролюбов увидел художествен­ное обобщение коренных черт и особенностей крепост­нического уклада дореформенной России. В образе Катерины он нашёл отражение «нового движения на­родной жизни», в её характере – типические черты ха­рактера трудового народа, в её протесте – реальную возможность революционного протеста социальных ни­зов. Называя Катерину «лучом света в тёмном цар­стве», критик раскрывает идейный смысл народного характера героини в его широкой общественно-исто­рической перспективе.

5. С точки зрения Добролюбова, истинно народный по своей сущности характер Катерины является един­ственно верным мерилом оценки всех других персона­жей пьесы, в той или иной степени противостоящих самодурной силе.

Тихона критик называет «простодушным и пошло­ватым, совсем не злым, но до крайности бесхарактер­ным существом». Тем не менее Тихоны «в общем-то смысле столь же вредны, как и сами самодуры, пото­му что служат их верными помощниками». Форма его протеста против самодурного гнета уродлива: стре­мится на время вырваться «на волю», удовлетворить свою склонность к разгулу. И хотя в финале драмы Тихон в отчаянии называет мать виновной в смерти Катерины, сам он завидует мёртвой жене. «...Но в том-то и горе его, то-то ему и тяжко, – пишет Добролю­бов, – что он ничего, решительно ничего не может... это полутруп, в течение многих лет согнивающий заживо…»

Борис, доказывает критик, – тот же Тихон, только «образованный». «Образование отняло у него силу де­лать пакости... но оно не дало ему силы противиться пакостям, которые делают другие....» Мало того, под­чиняясь «чужим гадостям, он волей-неволей участвует в них...» В этом «образованном страдальце» Добро­любов находит умение красочно говорить и в то же время трусость и бессилие, порождённые отсутствием воли, а главное – материальной зависимостью от са­модуров.

По мысли критика, нельзя было надеяться на лю­дей типа Кулигина, которые верили в мирный, просве­тительский путь переустройства жизни и пытались действовать на самодуров силой убеждения. Кулигины лишь логически понимали нелепость самодурства, но были бессильны в борьбе там, где «всей жизнью уп­равляет не логика, а чистейший произвол».

В Кудряше и Варваре критик видит характеры, сильные «практическим смыслом», людей, умеющих ловко пользоваться обстоятельствами для устройства своих личных дел.

6. Добролюбов назвал «Грозу» «самым решитель­ным произведением» Островского. Критик указывает на то обстоятельство, что в пьесе «взаимные отноше­ния самодурства и безгласности доведены... до самых трагических последствий». Наряду с этим он находит в «Грозе» «что-то освежающее и ободряющее», имея в виду изображение жизненной обстановки, обнаружи­вающей «шаткость и близкий конец самодурства», и особенно личность героини, воплотившей в себе веяние жизни». Утверждая, что Катерина – «такое лицо, которое служит представителем великой народной идеи», Добролюбов выражает глубокую веру в рево­люционную энергию народа, в его способность идти до конца в борьбе против «тёмного царства».

Литература

Озеров Ю. А. Раздумья перед сочинением. (Практические советы поступающим в вузы): Учебное пособие. – М.: Высшая школа, 1990. – С. 126–133.